Из воспоминаний А. М. Никольского

        «Из истории биологических наук». М.-Л., Изд-во «Наука», 1966.Вып. 1. С. 79-103.

 Из воспоминаний  зоолога Александра Михайловича Никольского'

 Родился я 20 февраля (ст. ст.) 1858 г. в г. Астрахани.² Отец мой был старшим врачом Астраханского военного госпиталя, а мой дед по отцу был священником. Родным братом этого деда был известный петербургский митрополит Исидор (в мире Иаков Никольский). Исидор был жив еще в то время, когда я был приват-доцентом, но о том, что он был нашим родственником, я узнал незадолго до его смерти.

Ни братья, ни я и никто другой из нашей семьи не пытались заводить с ним знакомство. Это был ученый монах, он окончил курс духовной академии; в библиотеку Петербургской духовной академии он пожертвовал большую коллекцию рукописей и документов исторического содержания. Отец мой умер, когда мне было 6 лет, и я не помню его живым. Он умер от воспаления легких, простудившись на военном параде.

Мать моя не получила образования, она умела только читать и писать. Но это была мать, лучше которой не скоро сыщешь. Всю свою жизнь она посвятила детям. Когда умер мой отец, у нее на руках оставалась семья, состоящая из восьми сыновей и двух дочерей; причем я был третьим с конца, а мне было 6 лет. Источником существования всей семьи после смерти отца осталась одна только пенсия, а пока шли хлопоты о получении пенсии,                                                   

наша семья буквально бедствовала. Мать продавала из домашних вещей все, что можно, и на это мы существовали. Несмотря на маленькие размеры пенсии, мать ухитрилась дать образование всем детям, которые остались у нее на руках. Из восьми братьев пятеро получили даже высшее образование и только трое ограничились средним, и то по причинам, не зависящим от матери.

Когда мне было лет семь, мать отдала меня в частную начальную школу. Затем я выдержал экзамен для поступления в первый класс гимназии, но мне было уже все почти знакомо из того, что там проходили, так что во второй класс я перешел с наградой. При гимназии была довольно хорошая ученическая библиотека, а в ней был полный набор книг, которыми зачитываются гимназисты, именно сочинения Майн Рида, Фенимора Купера, Густава Эмара и проч. Во втором классе я и принялся за эти сочинения и принялся с таким усердием, что забыл, можно сказать, все остальное. Я стал грезить об охоте и об охотничьих приключениях.

Будучи во втором классе я чуть было не утонул. Мы купались в реке Кутуме, прямо среди города. Не умея плавать, я попал в глубокое место и стал тонуть. Я уже потерял сознание, но меня вытащил купавшийся со мной гимназист.

В третьем классе мне предложили обучать чтению и письму какого-то мальчика. Это был первый мой урок и первый самостоятельный заработок. Я получал за этот урок 60 копеек в месяц, и эти деньги казались мне в то время большим богатством.

Я окончил гимназию в Астрахани, где жил мой старший брат. В гимназии я учился настолько, чтобы переходить из класса в класс. Все мое внимание было поглощено охотой; страсть к охоте поддерживалась еще тем, что два мои брата, немного старше меня, тоже были охотниками и со своими товарищами совершали далекие поездки на лодке по дельте Волги.

В гимназии нас морили латинским и греческим языками, к которым в старших классах у нас было чисто враждебное отношение. Преподавание этих языков в столь большом объеме в ущерб другим более полезным предметам, например новым языкам, было не больше как мера, направленная к тому, чтобы в наши молодые головы не забрались, как тогда выражались, «превратные идеи». Поэтому мы изощрялись в разных способах надувать своих учителей-классиков и, ничего не делая, получать удовлетворительные отметки. Да и латинист наш в старших классах был такого рода, что обманывать его было нетрудно.

Были у нас, впрочем, и хорошие учителя. Особенно добрую память оставил по себе преподаватель математики в старших классах, он же был директором гимназии. Наиболее трудные отделы математики, например логарифмы, бином Ньютона, он объяснял нам с такой ясностью, что после его объяснений не надо было заглядывать в книгу. Когда мы окончили курс, в прощальной речи он дал нам совет при поступлении в высшую школу выбирать себе не ту специальность, которая обещает хороший заработок, а такую, какая больше нравится, к какой чувствовалось призвание. Такой выбор, говорил он, не только даст вам наибольшее нравственное удовлетворение, но в конце концов может оказаться наиболее выгодным в материальном отношении.

Как в большинстве русских гимназий, хуже всего у нас было поставлено преподавание новых языков. Немец наш по-русски говорил плохо и не только не учил нас немецкому языку, но и не мог ничему научить. Скорее он сам учился у гимназистов рус­скому языку, спрашивал, например, «как по-русски этот, то, который кричит «му». Поэтому по немецкому языку мы ничего не знали. В том же роде был у нас учитель французского языка, с той только разницей, что над ним ученики просто издевались. Когда он спрашивал, как по-русски называется какой-нибудь предмет, ему говорили какое-нибудь непристойное слово и он записывал его для памяти в свою записную книжку.

Учились в нашей гимназии и калмыки, но трудно давалось им учение. Большинство бросало гимназию, не доходя до 4-го класса, или умирало от чахотки. В моем классе один калмык дошел до 8-го класса и по успехам был в числе лучших учеников, но перед выпускным экзаменом также умер от чахотки. Сидячая жизнь в спертом воздухе гимназического пансиона, очевидно, губительно действовала на степняков-кочевников. В Астрахани пробовали устраивать тогда пансион для девиц-калмычек, и для того, чтобы несколько потворствовать их калмыцким привычкам, даже разрешили им курить трубку, как они привыкли курить у себя в степи в кибитках; но и это не помогло, они тоже заболевали чахоткой.

С шестого класса я стал давать уроки. Уроки эти состояли в репетировании гимназистов младших классов и в подготовлении малышей для поступления в гимназию. Один раз меня пригласили заниматься с гимназисткой последнего класса — армянкой. Она была старше меня и довольно-таки бестолковая особа. Однако я с успехом подготовил эту армянку к выпускным экзаменам по всем предметам. Небольшие деньги, которые я зарабатывал уроками, шли у меня на расходы по охотничьему снаряжению. Эти охоты описаны мной в моей популярной книжке «Под открытым небом».

В последнем классе часть заработанных мной денег я стал откладывать на поездку в Петербург, для поступления в университет. Однако скопил я очень мало, не больше, как на некоторую экипировку и на дорогу в Петербург. Большую помощь оказал мне живший в Астрахани энтомолог Василий Евграфович Яковлев,³ специалист по полужесткокрылым насекомым. Напечатал он также несколько работ по рыбам Волги и статью о птицах Астраханской губернии. В то время он состоял управляющим рыбными и тюленьими промыслами северной части Каспийского моря. Под его начальством находился большой штат рыбных смотрителей, несколько паровых и парусных судов и даже одно морское паровое судно. Занимая эту должность, он имел большой круг знакомых в Астрахани. Среди них-то он, без моего ведома, устроил в мою пользу подписку, не называя того, для кого он собирает эти деньги. Этих денег мне хватило почти на всю зиму жизни в Петербурге.

Впоследствии, через много лет, В. Е. Яковлев оказал мне еще одну услугу. В 1885 г. я вместе с Н. А. За рудным на собственный счет отправился в Персию. В самом начале путешествия Н. А. Зарудный заболел и вернулся домой, а я отправился дальше. Через персидскую территорию на вьючных лошадях я дошел до Ашхабада. Здесь, по продаже моих изнуренных лошадей со сбитыми спинами, у меня осталось денег только на то, чтобы добраться до Астрахани. В то время Закаспийская железная дорога далеко не доходила до Асхабада. В Астрахани я принес В. Е. Яковлеву большую банку с насекомыми в спирту, собранными мной в дороге. Он заплатил мне за них деньги, на которые я и доехал до Петербурга. Впоследствии В. Е. Яковлев перешел на службу куда-то в Сибирь, а по выходе в отставку поселился в Евпатории, где и умер.

В Петербурге я сперва поступил на математическое отделение Физико-математического факультета, рассчитывая изучать астрономию. Однако вскоре я убедился в том, что прежде чем дойти до изучения астрономии, надо пройти целый ряд трудных математических наук, а к математике я не имел особой склонности. Поэтому я вскоре перешел на естественное отделение того же факультета.⁴

В Петербургском университете в числе профессоров нашего отделения было много крупных ученых. Особенно блестяще была представлена химия. Неорганическую химию читал нам человек с мировым именем Д. И. Менделеев.⁵ Грешным делом, он мне не понравился — ни как профессор, ни как человек. Внешность у него, правда, была внушительная: высокий, с гривой длинных волос на голове и громким голосом, но в его манере говорить было что-то театральное, как будто он рисовался своей знаменитостью. Может быть, мировая слава избаловала его. На всех публичных выступлениях его встречали и провожали дружными аплодисментами, хотя речь его не всегда заслуживала оваций. Иногда он выступал так, что слушатели переглядывались друг с другом и улыбались. На одном съезде естествоиспытателей при огромном стечении публики в актовом зале университета он говорил речь о золоте и водороде, проводя параллель между этими телами. Речь состояла в сообщении довольно элементарных сведений, имеющихся в учебниках химии. Но под конец он сделал такое сравнение золота с водородом: как водород, говорил он, имеет свойство улетучиваться из герметически запертых сосудов, так и золото имеет свойство улетучиваться из запертых сундуков. Гром аплодисментов раздался по окончании этой речи. Стоявший рядом со мной Н. М. Сибирцев,⁶ впоследствии известный почвовед и профессор Сельско­хозяйственного института в Новой Александрии, не утерпел и заметил: «Хорошая речь для журналов „Шут" или „Стрекоза"».

Совершенно иное впечатление производил на нас проф. А. М. Бутлеров, читавший органическую химию. Вся фигура его была полна благородства, читал он великолепно. Н. А. Меншуткин, преподававший аналитическую химию, по внешности походил на купца: высокий, толстый, белый, с румяным лицом, довольно красивый. Со студентами и служащими он держал себя генералом, а это было тем более неприятно, что одно время он был деканом, и к нему постоянно приходилось обращаться.

Из зоологов я застал К. Ф. Кесслера,⁷ слушал его лекции и сдавал у него экзамен по зоологии позвоночных. В то время он был уже очень стар и читал в старинном, пожалуй даже в додарвиновском духе, но читал с увлечением. Маленький, худощавый, хорошо выбритый, он представлял собою тип добродушного русского немца. Он показывал чучела животных и скелеты, но никаких стенных таблиц у него не было. Описывая строение тела какого-нибудь животного, он рисовал его на доске, притом совершенно по детски. Описывая, например, птицу, он говорил, что тело ее состоит из туловища (при этом он рисовал фигуру, похожую на яйцо), из шеи и головы с клювом (при этом шею и клюв он изображал прямой черточкой, а голову кружочком), ноги и пальцы он рисовал тоже черточками, а хвост тремя черточками. В этом же роде рисунки давал он и при описании внутреннего устройства, например органов кровообращения. Выходило до­вольно смешно. Но читал Кесслер с увлечением и его охотно слушали. Что было бы, если бы он был хорошим  рисовальщиком?

Для преподавателя описательных наук умение рисовать много облегчает преподавание. Я помню, что как-то раз я зашел в Медицинскую академию на лекцию по анатомии человека проф. Лан                                       

церта. Это был настоящий художник. Он рисовал органы на огромной белой доске из матового стекла цветными мелками. Описывая кости руки, он рисовал их со всеми их бугорками и отверстиями. Студенты, которым были розданы эти кости, следили по рисунку и отыскивали на костях изображаемые детали. Это было в высшей степени вразумительно. Формы костей со всеми подробностями навсегда отпечатывались в памяти. Я и до сих пор представляю себе эти рисунки совершенно ясно.

В СПб. университете анатомию человека и гистологию преподавал Ф. В. Овсянников.⁸ Это был благообразный старец, с окладистой, совершенно седой бородой, румяный, похожий на елочного деда-мороза. Добродушия он был необыкновенного, но читал лекции довольно плохо.

Геологию преподавал нам А. А. Иностранцев — довольно яркая фигура среди профессоров моего времени. По внешности он походил на персиян, которых много было в Астрахани: высокий, худой, без растительности на лице, черноволосый, с большим, очень тонким носом. Как он сам говорил, предок его был подарен персидским шахом какому-то русскому царю вместе с ручным медведем или слоном в качестве сопровождающего. «У меня, — шутил он, — и до сих пор имеются родственники в Персии, и я жду в скором времени наследства в виде каравана верблюдов с персидским порошком».

Читал он довольно скучно, хотя и старался оживлять свое чтение постоянными остротами. Язык его лекций был довольно витиеватый. У А. А. Иностранцева был учебник геологии и на своих лекциях он в точности повторял то, что было в этом учеб­нике, и даже с остротами в определенных местах. Как-то раз на лекции один студент стал следить по этому учебнику за тем, что говорил профессор, и до того увлекся, что забыл, где он находится. Когда речь профессора стала подходить к тому месту, где должна быть острота, студент этот в увлечении громко произнес: «Вот сейчас сострит». Иностранцев услышал это и не сострил.

Заслуга Иностранцева, кроме его ученых работ, заключается еще в том, что он умел добывать деньги на разные научные предприятия. Геологический кабинет университета он обставил отлично. По его ходатайству была отпущена правительством большая сумма на производство раскопок на севере европейской России, где найдены были остатки очень интересных, до того времени неизвестных науке ископаемых предметов.

Светлую память оставил по себе физиолог И. М. Сеченов. Это был типичный ученый, глубоко преданный науке и во всем остальном как бы человек «не от мира сего». Одевался он скромно и  не носил даже крахмального белья. Удивительно, что у такого великого ученого лицо было малоинтеллигентное. В нем было что-то монгольское. Впоследствии я узнал, что в числе ближайших предков Сеченова была чистокровная калмычка. Лицо у него было со скудной растительностью, желтоватой кожей и темными глазами, прорезанными слегка наискось. Читал он лекции великолепно. Между прочим, у него была привычка — называть аппараты, которые он показывал на лекциях, «историей». Переворачивая какую-нибудь трубку прибора, он говорил «теперь перевернем всю эту историю». Эту привычку заимствовал у него его ученик по Медицинской академии профессор физиологии И. Р. Тарханов. Он также манипулировал «с этими историями». Имя И. М. Сеченова как ученого в то время было настолько известно, что к нему приезжали учиться молодые ученые из-за границы.

При скромной внешности Сеченова — студенты, видевшие его первый раз, иногда принимали его за вахтера. Один франтоватый студент, придя в середине учебного года к Сеченову на лекцию, встретил его в передней и принял за служителя. «А что Сеченов будет читать?», — спросил он его. Сеченов посмотрел на него и говорит: «Сеченов?—Сеченов будет читать». Студент вошел в аудиторию и сел на первую скамейку, как раз против того места, где обыкновенно стоял профессор во время чтения лекций. Сеченов вошел, снял, как это он всегда делал, очки, положил их на стол и, увидев против себя этого студента, сказал: «Вот и Сеченов пришел». Затем он начал читать лекцию. Студенты никак не могли понять, зачем он это сказал. И только после лекции виновник этого происшествия объяснил, в чем дело.

Не любил И. М. Сеченов, когда на экзамене ничего не знающие студенты выпрашивали у него удовлетворительную отметку. Один такой студент своим клянченьем до того надоел И. М. Сеченову, что тот рассердился, ткнул себя в грудь пальцем и сказал: «Скорее я буду архимандритом, нежели поставлю вам удовлетворительную отметку». Впоследствии выяснилось, при чем тут архимандрит. Оказалось, что у И. М. Сеченова был какой-то родственник архимандрит.

Хорошую память о себе оставили ботаники А. И. Бекетов и А. С. Фаминцын. А. Н. Бекетов, в то время уже глубокий старик, совершенно седой, с богатой шевелюрой, с опущенным слегка веком одного глаза, имел внешность типичного ученого. Известно, что он в одной своей работе, еще до Дарвина, высказывал эволюционные идеи. Большую известность он заслужил как педагог, общественный деятель и организатор. Он был ректором университета и председателем Общества естествоиспытателей.

Не могу его забыть таким, каким он был в последние дни своей жизни. Когда я был уже хранителем зоологического кабинета Университета, Бекетова поразил апоплексический удар, лишивший его возможности двигаться. Его возили на прогулку в ручной тележке по двору университета. Как-то раз я встретил его в это время. Он сидел или скорее лежал в тележке, смотрел одним глазом и имел столь грустный вид, что, глядя на него, хотелось плакать.⁹ Я поклонился ему, но едва ли он узнал меня, хотя до этого времени у нас были постоянные сношения. Когда я кончил курс университета, он рекомендовал меня, как зоолога, в Алтайскую экспедицию.

А. С. Фаминцын читал нам курс физиологии растений и читал превосходно. Это был очень приятный человек, к студентам он был очень внимателен и обращался с ними деликатно.

Зоологию беспозвоночных читал нам Николай Петрович Вагнер, известный как автор «Сказок Кота Мурлыки». Он производил неприятное впечатление как в физическом, так и в моральном отношении. Маленький, сутулый, с кривыми ногами и расставленными вбок руками, он походил на паука. Особенно неприятно было выражение его лица с маленькими свинцового цвета глазами. Голос у него был какой-то скрипучий. Несомненно, это был психопат. Он был спиритом и на лекциях иногда вдруг останавливался, говорил, что его «зовут духи» и уходил из аудитории. Когда умер проф. М. Н. Богданов и его отпевали, Н. Вагнер положил ему в гроб какую-то записку. Рассказывали, что эта записка была адресована покойному А. М. Бутлерову, который тоже был спиритом.¹⁰

Случай с зоологом С. М. Герценштейном показал нам, что за человек был Н. П. Вагнер. С. М. Герценштейн служил в зоологическом музее Академии наук и славился у нас своей огромной эрудицией. Когда мы ехали в экспедицию на Мурман, с нами ехал на Соловки и Н. П. Вагнер. На одной почтовой станции между Повенцом и Сумским Посадом мы остановились пить чай и разложили свои запасы. С. М. Герценштейн по крайней рассеянности и близорукости взял булку, принадлежащую Н. Вагнеру, и стал уже ее есть. Вагнер рассердился и громко обвинил Герценштейна в краже этой булки, прибавив кое-что об его национальности. Другой на месте Герценштейна швырнул бы ему эту булку в лицо, но Герценштейн сконфузился и стал извиняться, а мы — свидетели этого происшествия — не знали, куда девать глаза от стыда.

 

Н. П. Вагнер получил в свое время известность в ученом мире открытием так называемого педогенеза, или личинкового размножения. Он первый заметил, что у некоторых насекомых, пока они еще не достигли половой зрелости, начинают размножаться ли­чинки. Это открытие было до такой степени неожиданно и странно, что когда Вагнер послал о нем статью в заграничный журнал, там не решались ее печатать, полагая, что это открытие есть результат ошибки наблюдения.

Недолюбливал Н. Вагнер и меня, потому что я избегал иметь с ним какие бы то ни было дела. Но зная, что мой учитель М. Н. Богданов, с которым он был в хороших отношениях, очень положительно относился ко мне, Вагнер пропустил обе мои дис­сертации. И ту, и другую диссертацию я защищал в отсутствии М. Н. Богданова. Во время защиты моей магистерской диссертации он по болезни жил на Кавказе, а когда я защищал докторскую, его уже не было в живых.

Сын Н. Вагнера Юлий Николаевич по внешности был полной копией своего отца. Он тоже стал зоологом и работал профессором в Киевском политехническом институте. В зоологии он избрал своей специальностью блох и даже написал особую инструкцию под заглавием: «Как ловить блох». В эпоху гетманства в Киеве этот специалист по блохам состоял министром труда, а когда гетманство было ликвидировано, он уехал за границу.

Кроме этих двух Вагнеров, существовал в то время еще Вагнер Владимир Александрович, ничего общего с семьей Николая Вагнера не имевший. Он жил в Москве, но нередко приезжал в Петербург. Это был известный и единственный в то время у нас специалист по зоопсихологии. В истории русской зоологии он сыграл видную роль.

Из зоологов в Петербургском университете заслуживает упоминания К. С. Мережковский, брат известного писателя и поэта Д. С. Мережковского. Когда я был студентом, К. С. Мережковский был приват-доцентом и читал лекции зоологии на Высших женских курсах. Это был талантливый человек, как ученый возбуждавший большие надежды. Бледный, с красивым интеллигентным лицом и горящими глазами, он пользовался большим успехом у слушательниц. Позже К. С. Мережковский переехал в Казань, но будучи зоологом, получил в Казанском университете кафедру ботаники. Это оказалось возможным по той причине, что Мережковский занимался самыми низшими животными, которые по своей организации находятся на рубеже между царством животных и царством растений.

В Казани с ним разыгралась скандальная история, которая попала в газеты — не только местные, но и в столичные. Мережковскому грозил судебный процесс. Он скрылся за границу и с тех пор о нем ничего не было известно.

 Настоящим учителем моим в области зоологии был Модест Николаевич Богданов. У Кесслера я только слушал лекции и экзаменовался, но специализировался я у М. Н. Богданова. Он был профессором университета и вместе с тем служил в Зоологическом музее Академии наук, где заведовал отделением птиц. В то время, когда я был еще студентом, в Музее была получена огромная коллекция птиц Эверсманна из Оренбургского края. М. Н. Богданов предложил мне и моему товарищу по астраханской гимназии В. А. Хлебникову ознакомиться с птицами этой коллекции. Мы с жаром принялись за это дело, и оно пошло у нас легко, так как я и В. А. Хлебников со многими птицами были знакомы по своим охотничьим похождениям в Астрахани.

Занимался птицами в то время также и Ф. Д. Плеске, впоследствии ставший заместителем директора Зоологического музея Академии. Он был моложе нас одним курсом, но по части птиц был осведомлен значительно лучше нас. У него была уже собственная коллекция птиц и он умел хорошо приготовлять шкурки. По просьбе М. Н. Богданова, он и нас научил этому искусству. На каникулы я уезжал в Астрахань, где все лето проводил на охоте, разъезжая на лодке по многочисленным протокам и рекам Волги. Научившись приготовлять птичьи шкурки для коллекции, я уже не просто охотился, но собирал коллекцию птиц и вел над их жизнью наблюдения. Эти наблюдения вместе с теми, которые были сделаны мной еще раньше, частью в то время, когда я был гимназистом, послужили мне материалом для первого моего научного доклада в С.-Петербургском обществе естествоиспытателей. Доклад этот был напечатан в Трудах Общества в 1880 г. Это было первое мое печатное произведение, которое, можно сказать, окончательно определило всю мою будущую судьбу.

Когда мы перешли на последний курс", М. Н. Богданов получил от Общества естествоиспытателей командировку на Мурманский берег Ледовитого океана для зоологических исследований, и в частности для исследования влияния китоловства на рыболовство. Была снаряжена экспедиция, в которой М. Н. Богданов предложил принять участие мне, В. А. Хлебникову и Ф. Д. Плеске. Это было мое первое научное путешествие, если не считать поездок в Астрахань. Кроме названных лиц, в экспедиции принимали участие С. М. Герценштейн, геолог Кудрявцев и препаратор Михайловский.

М. Н. Богданов был талантливый зоолог и не менее талантливый популяризатор. Его книги «Мирские захребетники» и «Из жизни русской природы» читаются как хорошо написанная повесть.

По внешности он был настоящий богатырь с густой окладистой бородой, лицом очень похожим на среднего богатыря на известной картине Васнецова. По характеру это был простой и добродушный человек. Нас, троих орнитологов, т. е. Плеске, меня и Хлебникова, он приглашал иногда к себе в гости, угощал нас копченым сигом и кахетинским вином и вел беседы по разным вопросам птичьей жизни. Однако вскоре он заболел и для поправления здоровья прожил год на Кавказе. По возвращении оттуда он начал было читать лекции, но скоро слег. Скончался он в 1888 г.¹¹ До его смерти я успел защитить магистерскую диссертацию и получил звание приват-доцента.

Ф. Д. Плеске был типичный русский немец: аккуратный, усидчивый, хороший, но несколько педантичный администратор. После смерти М. Н. Богданова он служил в Зоологическом музее Академии наук, где заведовал отделением птиц, а позднее, после смерти А. А. Штрауха, сделался заместителем директора Музея. Большая заслуга его по отношению к музею заключается в том, что он сильно подвинул дело получения нового помещения для Музея и ассигнования больших средств на устройство его. Будучи слаб здоровьем, он просил у Академии разрешения жить в Царском Селе и оттуда приезжать в Петербург, но Академия не разрешила ему эту льготу. Тогда Ф. Д. Плеске ушел из Музея и получил хорошее место в каком-то частном финансовом учреждении.¹² После революции он опять поступил в Музей Академии и заведовал частью отделения насекомых.

Отделением млекопитающих в Музее заведовал в мое время сотоварищ Ф. Д. Плеске — Е. А. Бихнер, тоже немецкого происхождения — откормленный, довольно красивый человек, весельчак по натуре, завсегдатай кафе-ресторанов и других подобных мест. С. М. Герценштейн, который при своем добродушии не отказывал однако себе в удовольствии пошутить, советовал Е. А. Бихнеру напечатать путеводитель по увеселительным местам Петербурга.

 Из зоологов, работавших в Музее Академии, хорошую память оставил по себе С. М. Герценштейн,¹⁶ о котором уже было упомянуто. У него была очень неказистая внешность: сутулый, черноволосый, более чем некрасивый, с огромным крючковатым носом. Одетый в черное кожаное пальто с кожаным капюшоном на голове он бродил однажды по берегу Белого моря у Сумского Посада, переворачивая камни в поисках морских животных. Проезжавшие на лодке рыбаки приняли его за черта и крикнули: «Провались ты, нечистая сила!». В здании монастыря на Соловецких островах на картине страшного суда был намалеван огромный черт, до странности похожий на С. М. Герценштейна. Однако этот похожий на соловецкого черта человек был одним из лучших, каких я встречал в своей долгой жизни. Скромный, необыкновенно добрый, с огромной эрудицией, он был ходячей энциклопедией по зоологии и очень охотно делился своими знаниями со всеми, кто обращался к нему за справками. Как настоящий ученый, он был чрезвычайно рассеян и к тому же сильно близорук, почему с ним нередко происходили смешные, а иногда и неприятные для него приключения. Добродушие и скромность его были необычайны.

По возвращении из Мурманской экспедиции я был избран по представлению М. Н. Богданова исправляющим должность хранителя зоологического кабинета университета с жалованьем 25 руб. в месяц. Для меня это жалованье было целым кладом, так как до этого времени я едва перебивался. Много помогал мне мой товарищ В. А. Хлебников, который был более меня обеспечен.

Перед самым окончанием курса И. С. Поляков ¹⁷ предложил мне сопутствовать ему в поездке на остров Сахалин. Эта командировка исходила от Географического общества. По возвращении с Сахалина в 1882 г. я занял прежнее место хранителя зоологического кабинета. В том же году мне посчастливилось попасть в новую экспедицию: Министерство двора задумало отправить в Алтайский горный округ, где находились тогда удельные имения, ревизионную комиссию и к этой комиссии решило прикомандировать несколько натуралистов. Председатель Общества естествоиспытателей проф. А. Н. Бекетов в качестве зоолога рекомендовал меня, в качестве геолога Н. А. Соколова, а ботаником — А. Н. Краснова, впоследствии профессора географии в Харьковском университете. Н. А. Соколов в то время был хранителем геологического кабинета университета у проф. Иностранцева. Это был на редкость хороший человек, прекрасный знаток геологии. Впоследствии его докторская диссертация о дюнах была переведена на немецкий язык. Он был скромен и добродушен так же, как и С. М. Герценштейн. Он не сделался профессором, потому что в то время профессоров не выбирали, а назначали, а для назначения нужна была рекомендация какого-нибудь известного ученого, между тем Иностранцев выдвигал только тех, кто склонен был ему услужить, а Н. А. Соколов был не из числа таких. Оставив Университет, он получил должность старшего геолога Геологического комитета. Скончался он в молодых летах.¹⁸

А. Н. Краснов поехал в эту экспедицию будучи еще студентом, но уже тогда он занимался специально ботаникой, и ему сильно протежировал А. Н. Бекетов. Ему нельзя было отказать в некоторой талантливости, но, как называл его проф. Мушкетов, это был настоящий «размахай». Родом он был донской казак, широкая натура, с характерными недостатками. Сделать что-нибудь или написать «на авось» ему ничего не стоило, поэтому в его сочинения попало немало промахов. Он много путешествовал, был за границей. Умер он в Батуме в Ботаническом саду, который он сам же устроил, и устроил отлично. Там он и похоронен.

Экспедиция наша снаряжалась Министерством двора, и нам надо было представиться министру двора графу Воронцову-Дашкову. Представлять нас должен был А. Н. Бекетов. Для аудиенции назначен был день и час; мы собрались у А. Н. Бекетова и отправились. Едва мы прошли половину дороги, как у А. Н. Бекетова на одном башмаке оторвалась подошва, так что башмак стал «разевать рот». Возвращаться назад было поздно, поэтому А. Н. Бекетов решил идти в таком сапоге. «Я не буду поднимать эту ногу, — утешал он себя и нас, — а буду шаркать по полу, как будто у меня нога болит». Так он и сделал и, прихрамывая, представил нас министру.

В 1884 г. я получил от Западно-Сибирского отдела Географического общества командировку на озеро Балхаш и в Семиреченскую область. Эта поездка дала мне материал для моей магистерской диссертации. В 1885 г. я отправился вместе с Н. А. Зарудным¹⁹ на собственный счет в Персию. В 1886 г. по поручению Министерства государственных имуществ я занимался исследованием рыболовства на Аральском море и реках Сыр- и Аму-Дарье. В 1887 г. я защитил упомянутую выше магистерскую диссертацию и сделался приват-доцентом. В 1889 г. я защитил докторскую диссертацию, материал для которой был добыт мной во время моего путешествия на Сахалин. Летом 1888, 1889 и 1890 гг. по поручению Крымского комитета, состоявшего при Петербургском обществе естествоиспытателей, я занимался исследованием фауны позвоночных Крыма. Результаты этих исследований изложены мной в книге «Позвоночные животные Крыма», изданной Академией наук и получившей от Общества естествоиспытателей премию имени К. Ф. Кесслера.

Летом 1893 г., находясь в Астрахани, я был свидетелем холерного бунта, поразительного по своей нелепости. Холера была ужасная, каждый день возили на кладбище сотни покойников. В народе стал ходить слух, что люди мрут от того, что доктора отравили воду и сделали это для того, чтобы по прекращении холеры получить какую-то награду. Несмотря на бессмысленность этого объяснения, темная масса жителей поверила ему и начала громить холерную больницу; врачи успели убежать, а фельдшера народ поймал и убил. Холерных больных растаскали по квартирам, а больницу зажгли. Когда приехала пожарная команда тушить пожар, народ прогнал ее. После этого эпидемия холеры еще более усилилась.

В 1896 г. после смерти С. М. Герценштейна я был приглашен на штатную должность зоолога Зоологического музея Академии наук для заведования отделениями рыб, пресмыкающихся и амфибий. В новом помещении Музея эти отделы были поставлены мной.

Летом 1897 г. по поручению Петербургского общества судоходства я занимался исследованием положения рыболовства на астраханских промыслах. Это была последняя моя поездка с научной целью, если не считать две поездки в Очаков, совершенные мной в 1922 и 1923 гг. по приглашению Очаковской научно-промысловой станции.

В 1903 г. я был выбран ординарным профессором Харьковского университета и переселился в Харьков. За время моей службы в Зоологическом музее Академии наук, т. е. с 1896 по 1903 г. я обработал находившийся в Музее материал по пресмыкающимся и амфибиям, результатом чего явилась моя книга «Herpetologia Rossica», получившая от Петербургского общества естествоиспытателей премию имени К. Ф. Кесслера. В 1919 г. я был избран академиком Украинской Академии наук.

Во время работы в лаборатории музея Академии наук мне пришлось познакомиться со многими известными зоологами-путешественниками, которые посещали лабораторию музея, частью для обработки своих коллекций, частью для снаряжения в новое путешествие. Из них на первое место по своей знаменитости бесспорно надо поставить Н. М. Пржевальского. По внешности это был внушительный человек: высокий, полный, с большим носом, всегда загорелый. Бороду он брил и носил казацкие усы. Несмотря на свою массивность, это был очень подвижный и живой человек. Славой знаменитого путешественника он нисколько не кичился и держал себя просто. По своей скромности он не любил распространяться о своих приключениях и стычках с монгольскими раз­бойниками. Мне казалось странным, как такой упитанный человек мог выносить трудности путешествия по пустыням горной Азии, но спутники его Козлов и Роборовский рассказывали, что Пржевальский начинал толстеть всякий раз, когда возвращался из пу­тешествия и в это время чувствовал себя плохо, но в начале нового путешествия он быстро худел и принимал вид бравого молодца. Спутники Н. М. Пржевальского, оба офицеры, были тоже бравые молодцы, а Роборовский был даже настоящим богатырем. Видел я также и Нансена. После своего знаменитого путешествия на судне «Фрам» он приезжал в Петербург и посетил Зоологический музей Академии наук. Высокий, в то время еще худощавый, по внешности он напоминал финна. Заходил в лабораторию и Миклуха-Маклай, я видел его мельком. Бывал в лаборатории также известный путешественник зоолог Н. А. Северцов, отец академика А. Н. Северцова. Это был высокий старик с суровым выражением лица, но на самом деле довольно добродушный. На лице его был большой шрам, последствие его приключения в Средней Азии. В 1858 г., когда он производил там зоологические исследования, на него напали кокандцы, жестоко изранили его и увезли в плен. По характеру Н. А. Северцов был очень оригинальным человеком с некоторыми странностями ученого. Об его рассеянности ходило множество анекдотов, но многие из них, как кажется, были выдуманы.

 Из путешественников по Средней Азии я хорошо знал Г. Е. Грум-Гржимайло. Он кончил курс на естественном отделении Петербургского университета двумя годами позже меня и занимался специально бабочками. Это был высокий, очень некрасивый человек, с желтым цветом лица и с резким скрипучим голосом. В географических кругах его шутя называли «ногой европейца», потому что по возвращении из каждого путешествия на докладе Географическому обществу он всякий раз сообщал, что он был в таких местах, куда еще не ступала нога европейца.²⁰

В 80-х годах в Зоологическом музее Академии наук работал известный исследователь Сибири геолог и палеонтолог И. Д. Черский. Это был серьезный ученый, хотя учился он больше самоучкой. Его очень мало беспокоили житейские невзгоды. Высокий, худощавый, он ходил в стареньком пиджаке, в заплатанных сапогах, веселый, несмотря на расстроенное в Сибири здоровье, и счастливый уже тем, что после ссылки получил возможность работать в Академии. Он был по происхождению литвин и за участие в польском восстании был сослан в Сибирь, где был зачислен в солдаты.²¹

В остеологическом отделении Музея он определял палеонтологический материал по послетретичным млекопитающим крайнего севера Сибири и Ново-Сибирских островов. Покончив работу, он, несмотря на расстроенное здоровье, отправился в новую экспеди­цию в северо-восточную Сибирь и умер в дороге в якутской тундре. Сын его был студентом естественного отделения Петербургского университета и занимался у меня зоологией. Это был жизнерадостный и очень скромный молодой человек. Когда меня просили рекомендовать студента для занятий с сыном французского консула, я рекомендовал молодого Черского. Он очень понравился как семье консула, так и своему ученику. Не знаю, кончил ли он курс Университета; кажется, он уехал вместе с отцом в экспедицию, во время которой отец его и умер. Потом молодой Черский очутился во Владивостоке, где работал при Восточно-Сибирском отделе Географического общества. Затем он попал на службу на Командорские острова, где по невыясненной причине застрелился.

Приходил в нашу лабораторию и А. Н. Казнаков. Он был прежде гвардейским офицером. Потом много путешествовал, был между прочим, в Шугнане и Рошане, участвовал в экспедиции Козлова в Тибет. Некоторую известность получил он уже будучи директором Кавказского музея в Тифлисе. Он занял это место после смерти Радде. В качестве директора он снаряжал экспедиции в разные мало исследованные уголки Кавказа, и эти исследования давали хорошие результаты. За эту заслугу А. Н. Казнакова можно помянуть добрым словом.

В мое время при Академии работали три Шмидта, все трое — зоологи. Первый Шмидт, Федор Богданович, был академиком и занимался палеонтологией, особенно трилобитами. В свое время он много путешествовал по Сибири, бывал и на Сахалине. Одно время он был командирован для исследования трупа мамонта, найденного в низовьях Енисея. Он и сам был похож на мамонта: массивный, мохнатый, с басистым голосом. Читал он так, что стекла дрожали в окнах. Это был очень добродушный человек. Его звали Шмидт Большой.

Второй Шмидт, Петр Юльевич, в то время работал в музее Академии еще в качестве гостя. Он занимался главным образом рыбами, ездил в Семиреченскую область и на наши восточные моря. После того, как я переселился в Харьков, он занял мое место в музее Академии и стал заведовать отделением рыб. Его брат был начальником той экспедиции, которая повторила путешествие Норденшельда, т. е. от Белого моря через Ледовитый океан дошла до Берингова пролива. Звали его «Средний» Шмидт. «Малый» Шмидт был библиотекарем Зоологического музея Академии.

Когда в Зоологический музей Академии привезли труп мамонта, А. Н. Казнаков еще был в Петербурге. Он попросил, у директора музея кусок мяса мамонта и, несмотря на то, что оно было довольно испорчено, приказал своему повару приготовить из него котлету и съел ее. Вероятно он сделал это для того, чтобы прихвастнуть тем, что из всего многомиллионного населения земного шара только он один ел мамонтовое мясо. Мясо это, прежде чем попасть в желудок А. Н. Казнакова, пролежало в Сибирском леднике по крайней мере 10 000 лет.

Из путешественников-зоологов я больше всего имел дело с Н. А. Зарудным. Он был учителем естествоведения и географии в военных корпусах в разных городах, дольше всего в Оренбурге, а под конец жизни в Ташкенте. В Петербург он приезжал обрабатывать свои коллекции птиц. Он был среднего роста, худой, загорелый, с густыми всклокоченными бровями и скудной растительностью на лице. Живой, веселый, подвижный, как ртуть, он не мог долго сидеть на месте. Охоту и путешествия он любил страстно. Будучи мальчиком, он сделал попытку бежать в Америку, но его по дороге поймали и вернули домой. Та же страсть помешала ему окончить высшую школу, он ограничился курсом учительской семинарии. Когда он жил в Оренбурге на казенной

квартире на краю города, то ежедневно отправлялся на охоту. Весной, когда начинался пролет птиц, он ухитрялся сбегать пострелять даже в большую перемену между уроками. В Оренбурге у него была уже огромная коллекция птиц, и своей страстью собирать их он заразил и некоторых из своих товарищей по корпусу. Один из этих его сослуживцев тоже собрал порядочную коллекцию птиц, но меньше в них понимал. Случалось, что ему попа­дался какой-нибудь редкий экземпляр, которого не было у Н. А. Зарудного. Тогда Н. А. устраивал мену на какую-нибудь редкость из своей коллекции, а редкость эту он приготовлял собственноручно, например к туловищу трясогузки он пришивал голову овсянки и выдавал это свое произведение за помесь трясогузки с овсянкой. Сослуживец охотно менял свой экземпляр на эту редкость.

Неприхотливость Н. А. Зарудного была изумительна: он мог есть все, что только могло служить пищей, и все с одинаковым удовольствием, и спать он мог, где придется. Я прожил у него несколько дней в Оренбурге, проездом на Балхаш. Он жил на казенной квартире, состоящей из трех больших комнат и кухни. Никакой прислуги у него не было, и в квартире этой скорее жили птицы, нежели он сам. Для себя он отвел самую маленькую комнату, а в остальных и в кухне у него проживали филин, ворон, сорока, разные мелкие птицы, а также ежи и суслики. Вонь они развели ужасную, но это мало беспокоило хозяина квартиры. Спал Н. А. Зарудный где придется. Была у него кровать, но на ней спала его собака, а для себя он постилал на пол войлок, иногда возле той же кровати, и спал на нем, как на мягкой постели.

В 1885 г. мы с Н. А. Зарудным отправились в Персию. Съехались мы в Астрахани, откуда на пароходе добрались до рейда, где пересели на морской пароход. Так как мы поехали за свой счет, а счет этот был совершенно скудный, то взяли билеты 3-го класса на открытой палубе. Пассажиров, по большей части персиян, набилось множество, так что мы едва нашли место, где сложить свои вещи. Была темная ночь, я только что уселся на вещах для того, чтобы отдохнуть от суматохи, как услышал, что Н. А. Зарудный уже завел необычайно оживленную беседу с какими-то пассажирами, как кажется персиянами, что-то им говорит, сам хохочет и слушатели хохочут. Лежавший на палубе пассажир из русских долго слушал эту болтовню, наконец, не вытерпел и запротестовал.

Из Чикишляра на туркменской лодке мы перешли через персидскую границу и высадились в туркменском ауле в устье реки Гюргеня. Здесь мы купили три лошади, нагрузили их своими вещами и двинулись в глубь Персии. Н. А. Зарудный с ружьем в руках бегал, как охотничья собака, стрелял птиц и тут же на месте приготовлял из них шкурки. Для этого он носил с собой только перочинный ножик и баночку с мышьяковым мылом.

 Ни пинцета, ни анатомических ножниц у него не было, но он приготовлял шкурки быстро и хорошо, и только на месте стоянки подправлял им перья. Как-то раз он застрелил какую-то птичку, поднял ее, потом начал целовать и отплясывать какой-то фантастический танец. Оказалось, что он убил птицу, которой у него еще не было в коллекции и о которой он давно мечтал.

Впоследствии Н. А. Зарудный совершил две поездки в наиболее пустынные местности восточной Персии и доходил до Персидского залива. Эти поездки оказались необыкновенно плодотворными. Он привез большое число видов рыб, пресмыкающихся и птиц, до того времени еще неизвестных науке. Умер он в Ташкенте и, по слухам, последнее время сильно злоупотреблял спиртными напитками. Свою огромную коллекцию птиц он продал в Англию.²²

Как уже было сказано, я отправился на Сахалин вместе с И. С. Поляковым,²³ тем самым, который описал лошадь Пржевальского. Он служил в Зоологическом музее Академии наук и заведовал там отделением млекопитающих. Родом он был из сибирских бурят и у него были ясно заметны черты монгольского типа. Это был грубый, необузданный человек, настоящий дикарь. Пока мы плыли на Сахалин от Одессы на пароходе Добровольного флота, он перессорился со многими пассажирами, один даже вызвал его на дуэль. С самого начала нашей поездки мы не ладили друг с другом. На Сахалине он никогда не бывал совершенно трезвым и пил разведенный спирт не только днем, но и ночью. Для этого под подушкой он постоянно держал флягу со спиртом. Первоначально было предположено, что поездка наша продлится три года, но я провел на Сахалине только три месяца и отказался от дальнейшего участия в экспедиции.

Когда я работал в музее Академии наук, директором музея был известный специалист по пресмыкающимся акад. А. А. Штраух. Он был человек высокого роста, тучный, краснощекий и с выпученными глазами. На вид он казался сердитым, но на самом деле это был довольно добродушный русский немец, настоящий старый бурш, очевидно прошедший в Дерптском университете всю программу похождений немецкого студента. Не любил А. А. Штраух, когда кто-нибудь наводил критику на его музей. В старом помещении музея лаборатория состояла из ряда комнат, соединенных друг с другом никогда не запирающимися дверями. В крайней комнате помещалась препаровочная, где набивали чучела и вываривали кости для скелетов. Запах из этой препаровочной распространялся по всей лаборатории.

А. А. Штраух был специалистом по герпетологии, впоследствии и мне пришлось много поработать в этой же области. Большинство новых описанных мной видов животных относятся к классам пресмыкающихся и земноводных. Занятия этими животными привели меня к знакомству с известным нашим герпетологом Я. В. Бедрягой.²⁴ Родился он в России, кажется, в Харьковской губ., но учился больше за границей, учителем его по зоологии был известный Геккель. Будучи слабого здоровья, Я. В. Бедряга и по окончании учения проживал больше за границей, сначала в Ницце, потом во Флоренции. Изредка он приезжал и в Петербург, где я и встретился с ним. Проживая за границей, он настолько забыл русский язык, что не решался писать свои ученые работы на русском языке. Когда наша Академия наук предложила ему обработать герпетологический материал, собранный Н. М. Пржевальским, он обработал его и написал свои исследования на немецком языке, и просил меня перевести его работу на русский язык. Работа была напечатана Академией на этих двух языках.

В то время и я был не безызвестным специалистом в области герпетологии. Может быть, по этой причине, а частью может быть, из благодарности за перевод упомянутой работы на русский язык, Я. В. Бедряга назвал два описанных им из коллекции Пржеваль­ского новых вида ящериц моим именем. По делам, касающимся нашей общей специальности, я часто переписывался с Я. В. Бедрягой. После заключения мира я не мог получить никаких сведений о том, жив ли Я. В. Бедряга. По всей вероятности, он скончался во Флоренции во время войны.

С Г. Н. Потаниным я познакомился в Географическом обществе, и потом часто бывал у него на квартире по разным делам. Перед своей последней поездкой в Китай, он жил с женой в маленькой меблированной комнате, совершенно в студенческой обста­новке. В то время он уже был стариком, но еще вполне бодрым. Низенького роста, слабого на вид сложения, но на самом деле очень выносливый, с густой шевелюрой с проседью и с густыми бровями. По политическому делу он был когда-то на каторге, и положение каторжника, как кажется, не осталось без влияния на его характер. Улыбался он редко, не любил и болтать без надобности. В общем это был добрый и отзывчивый на все доброе человек. Жена его Александра Викторовна была ему совершенно под пару. Маленькая, худенькая, с тихим голоском, всегда скромно одетая, ходила она несколько согнувшись, и смотрела больше вниз. Во всех путешествиях Григория Николаевича она была его незаменимой помощницей, собирая главным образом этнографический материал. Умерла она во время четвертого путешествия Григория Николаевича в Китай, по дороге в Шанхай. Григорий Николаевич, не закончив плана своего путешествия, вернулся в Россию и привез тело жены на верблюдах в Кяхту, где она и была похоронена.

По должности хранителя зоологического кабинета Университета до 1885 г. я получал жалованье 25 руб. в месяц. Это было нищенское вознаграждение, даже служители получали больше, так как им давали квартиру с отоплением и освещением при 15 рублях жалованья, ученые же хранители кабинетов квартир не получали. Хотя на 25 руб. можно было существовать, но очень скудно; ни о театре, ни о других развлечениях нечего было и думать.

Для подкрепления своего бюджета я стал писать популярные статейки по зоологии в детских журналах: «Читальня народной школы», «Родник», «Игрушечка». Некоторые очерки потом были изданы отдельной книжкой. Позже я стал помещать статьи в журналах «Природа и люди», «Естествознание и география», «Мир божий», «Русское богатство» и др.

В 1885 г., получая 25 руб., я имел храбрость жениться, но как раз в том же году совершенно неожиданно хранителям кабинетов увеличили жалованье до 60 руб. в месяц. После того, как я сделался приват-доцентом, мое материальное положение еще более улучшилось. Я получил уроки естествознания сначала в женской гимназии Е. М. Гедда,²⁵ потом в женской гимназии Оболенской, стал читать лекции на Фребелевских курсах, курсах Лесгафта, Женских педагогических курсах. Кроме того, состоял сотрудником Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона и т. д. Одно время я очень подружился с пожилым зоологом В. Д. Аленицыным,²⁶ о котором, кстати, можно сказать несколько слов. Это был талантливый зоолог, но с некоторыми странностями. Он был уже магистром зоологии, но зоологию бросил и служил в статистическом комитете. Он был холостым и жил один в квартире, состоящей из 4 комнат. Его целый день не было дома, и этой квартирой пользовались его многочисленные кошки; их было у него штук пять или шесть. Днем они бегали по комнатам играя друг с другом, а ночью залезали к своему хозяину на кровать и спали вместе с ним. Когда В. Д. Аленицыну кто-то из знакомых заметил: «Напрасно вы пускаете на кровать кошек, да еще в таком количестве; они напустят вам блох» — он ответил: «Кошки и собаки — существа блохоскопические, а потому они не только не напустят блох, но будут вбирать в себя тех блох, которые на кровати уже развелись».

В. Д. Аленицын жил рядом с поэтом Я. П. Полонским. Их квартиры разделяла только стена, а входы в квартиры находились на одной и той же площадке лестницы. В. Д. Аленицын был в хороших отношениях с Я. П. Полонским, и они часто приходили друг к другу в гости. У Аленицына я не раз и видел Полонского.

Как уже было сказано, В. Д. Аленицын обнаруживал некоторые странности. Одну из таких странностей представляет его отношение к известной в то время артистке и певице Е. П. Кадминой. Эта Кадмина отравилась, причем в совершенно особой об­становке, именно — на сцене во время представления. Аленицын влюбился в нее, хотя видел ее только на сцене и ни разу не обменялся с ней ни одним словом. Когда он узнал о ее смерти, то впал в настоящее отчаяние. Над своим письменным столом он повесил портрет Кадминой в траурной рамке и чуть ли не молился на него. И. С. Тургенев встречал Аленицына у Полонского. Трагическая смерть Кадминой послужила основанием, на котором построена повесть Тургенева «Клара Милич», а героем этой повести выведен Аленицын под фамилией Аратова.

По делам своих путешествий мне часто приходилось иметь дело с президентом Географического общества П. П. Семеновым. Это был высокий старик с седыми баками. Он был сенатором и держал себя с большим достоинством, но это был вполне добро­желательный человек, очень охотно оказывавший свое содействие молодым ученым, особенно путешественникам. В свое время, вместе с Я. Ростовцевым, он немало потрудился над разработкой вопроса об освобождении крестьян. Будучи натуралистом, он совершил путешествие в Тянь-Шань, почему впоследствии к его фамилии Семенов было прибавлено «Тян-Шанский». Будучи ботаником, он собирал также коллекции жуков и почти все путешественники, отправлявшиеся в разные страны под флагом Географического общества, привозили ему этих насекомых. Таким путем у него получилась огромная, вторая по своей полноте после академической, коллекция жуков разных стран света, главным образом Азии. Собирал он и картины, по преимуществу старых художников; все стены его гостиной были увешаны картинами.

 П. П. Семенов оказывал мне большую помощь при моем снаряжении в некоторые мои путешествия. Когда с Н. А. Зарудным мы собирались ехать в Персию и Закаспийскую область, он дал мне рекомендательное письмо к военному губернатору Закаспийской области генералу А. В. Комарову, только что получившему известность разгромом афганского военного отряда на реке Кушке. В начале нашего путешествия Н. А. Зарудный заболел и вернулся домой, а я пошел далее. Когда мои собственные средства, на которые мы путешествовали, истощились, я перешел русско-персидскую границу, с тем чтобы направиться в Асхабад. В пограничном нашем пикете начальник пикета казачий офицер заподозрил во мне английского шпиона, арестовал меня вместе с моим слугой пер­сиянином и отправил нас под конвоем двух казаков в Асхабад. 80 верст мы прошли в течение ночи и следующего дня; к вечеру мы прибыли на место, казаки посадили меня в какой-то постоялый двор, откуда я отправил письмо П. П. Семенова А. В. Комарову, и недоразумение тотчас же разъяснилось.

Зная о расправе А. В. Комарова с афганцами, я ожидал встретить в нем воинственного генерала, для которого ничего не стоит проливать человеческую кровь, а увидел румяного и совершенно добродушного толстяка. Один раз я зашел к нему вечером и застал его в садике сидящим за столом, на котором стояла свечка со стеклянным колпаком. А. В. Комаров ловил насекомых, которые прилетали на свет, и сажал их в морилку. Оказалось, что он был большой любитель энтомологии и собрал отличную коллекцию жуков Закаспийской области. Офицеры рассказывали мне потом, что когда афганцы были уже разбиты и под выстрелами казаков пытались переплыть р. Кушку, А. В. Комаров с сачком в руках ходил по степи и ловил насекомых.

Сын П. П. Семенова Андрей Петрович²⁷ был моим учеником по университету. Когда я получил звание приват-доцента и объявил специальный курс географии животных, А. П. Семенов был в числе моих постоянных слушателей. Он рано специализировался по насекомым и, имея в своем распоряжении богатые коллекции жуков своего отца, написал большое количество работ по жукам. Одно время он служил в музее Академии наук, где заведовал коллекцией жуков. Бихнер, который рассчитывал на то, что его сделают директором Музея, почему-то заподозрил в А. П. Семенове конкурента себе и какими-то темными средствами заставил его уйти из Музея.²⁸ Только позднее, много лет спустя, когда Бихнера уже не было в живых, Семенов опять поступил на службу в Музей.

Были у меня два ученика по Петербургскому университету, которые впоследствии получили известность в науке, но к этой известности я совершенно не причастен. Они были моими слушателями, но занимались впоследствии не зоологией. Это были А. А. Кулябко ²⁹ и Н. П. Кравков.

С А. А. Кулябко я познакомился в г. Копале Семиреченской области, куда заезжал во время своего путешествия на Балхаш. В то время он был еще гимназистом. По окончании курса он поступил на естественное отделение Петербургского университета, окончил его, а потом поступил в Военно-медицинскую академию. Одно время он служил в Физиологической лаборатории Академии наук, где и произвел свой сенсационный опыт с человеческим сердцем. Он вырезал из трупа ребенка, умершего 24 часа тому назад, сердце и стал пропускать через него физиологический раствор, нагретый до температуры человеческого тела и насыщенный кислородом, и сердце начало биться. Я видел этот опыт, когда я заходил к А. А. Кулябко в его лабораторию. Впоследствии А. А. Кулябко получил кафедру физиологии в Томском университете.

Н. П. Кравков ³⁰ тоже окончил курс по естественному отделению в Петербургском университете и также поступил в Военно-медицинскую академию, где получил степень доктора медицины. Я часто встречался с ним на курсах Лесгафта, где он преподавал физиологию. Потом он сделался профессором фармакологии в Военно-медицинской академии. Известность принес ему опыт, сходный по идее с опытом А. А. Кулябко. Отрезанный при операции палец человека Кравков медленно высушивал в течение месяца, а потом столь же медленно стал увлажнять его. Затем он начал пропускать через артерию пальца нагретый и насыщенный кислородом физиологический раствор. Оказалось, что кровеносный сосуд пальца стал обнаруживать признаки жизни, от времени до времени он стал сокращаться.

В то время, когда я был еще только хранителем Зоологического кабинета Университета, в одной комнате со мной у соседнего окна работал один студент. Это был бледный, неразговорчивый, даже угрюмый молодой человек. Он занимался чтением книг, которые я выдавал ему из кабинетской библиотеки. Одну книгу он попросил взять домой и оставил расписку в ее получении. Это было сочинение Эрнста Геккеля «Generelle Morphologie der Organismen». Потом этот студент вдруг перестал ходить в Университет и совершенно исчез. Впоследствии оказалось, что он был казнен за покушение на цареубийство. Студент этот был Ульянов, родной брат Ленина.³¹

Великий князь Константин Константинович, известный как стихотворец, был президентом Академии наук в то время, когда я служил там, вместе с тем он был почетным попечителем Женских педагогических курсов. Курсы помещались тогда на Гороховой улице, почему их называли также «гороховыми курсами». Константин Константинович часто приезжал на эти курсы, где девицы встречали его очень радушно. Когда меня пригласили читать лекции на этих курсах, он пришел ко мне на лекцию как к новому преподавателю. Он вошел, когда я уже начал читать, поздоровался со мной и просидел до конца. Мне как раз пришлось говорить о предмете несколько щекотливом для «благовоспитанных девиц», а в большинстве там были именно такие. Я говорил о раз­множении— бесполом и половом, о наружном и внутреннем оплодотворении. Поэтому я мог ожидать, что Константин Константинович сделает мне замечание по поводу того, что такие «щекотливые темы» для девиц не совсем удобны, но он ничего не сказал.

С великим князем Александром Михайловичем, женатым на дочери Александра III, мне пришлось иметь дело по следующему поводу. Он был моряком и состоял почетным президентом Общества судоходства. При этом Обществе существовал промысловый отдел, председателем которого был бывший моряк, потом геолог, акад. Ф. Н. Чернышев, а я был секретарем. В то время Министерство государственных имуществ вырабатывало новый проект правил каспийско-волжского рыболовства. Проект этот был составлен состоящим на службе в министерстве О. Гриммом.³² Крупнейшая на Волге низовая рыбопромышленная фирма братьев Сапожниковых в самом устье Волги перехватывала рыбу и не пропускала ее подниматься выше, в места икрометания. Дело доходило до того, что там продолжали ловить рыбу и после того, когда вся посуда была переполнена и массами зарывали ее в землю для того, чтобы не пропустить ее к своим конкурентам и чтобы цены на рыбу не упали. Гримм составил проект явно в пользу низовых рыбопромышленников, т. е. с тем чтобы этот возмутительный порядок вещей сохранился в прежнем своем виде. Промысловый отдел общества судоходства вмешался в это дело и избрал комиссию для рассмотрения этого проекта и коренной переработки его. Комиссия, в которой я был секретарем, написала свои замечания на проект и внесла много очень существенных исправлений. Замечания эти были напечатаны, и промысловый отдел постановил отправить их в Министерство государственных имуществ. Для того же, чтобы в министерстве эти замечания не положили под сукно, решено было отправить их через посредство почетного президента Общества Александра Михайловича. Вместе с академиком Чернышевым мы надели фраки и отправились к великому князю во дворец. Он принял нас очень любезно, выслушал суть дела и обещал отправить наши замечания в министерство при особом рескрипте. Так он и сделал, и проект Гримма не был принят.

 

¹  Публикация и примечания Б.Е. Райкова.

²  Никольский Александр Михайлович (1858—1942) — профессор зоологии Харьковского университета, известный герпетолог. Работал в Петербурге, а с 1903 г. — в Харькове, где и умер 84 лет от роду. Он знал многих зоологов своего времени и оставил интересные воспоминания о деятелях науки конца XIX и начала XX в. Рукопись эта не была издана и хранилась у родных покойного. Нам она доставлена благодаря любезности киевского зоолога Бориса Николаевича Мазурмовича.

Воспоминания А. М. Никольского, написанные в «домашнем» духе, не подходят для опубликования в целом виде, но извлечения из них, которые и предлагаются читателю, представляют несомненный интерес для характеристики эпохи и для уточнения биографических сведений о некоторых натуралистах прошлого.

³ Яковлев Василий Евграфович — зоолог, окончил Казанский университет. Был учителем гимназии, позднее поступил на должность управляющего Каспийскими рыбными промыслами. Занимался полужесткокрылыми насекомыми русской фауны.

⁴  А. М. Никольский  учился в СПб. университете в 1878—1881 гг.

⁵  Д. И. Менделеев читал лекции в СПб. университете с 1865 по 1890 г. В 1878—1879 гг., когда его слушал Никольский, он был в расцвете своей деятельности и уже напечатал свой классический труд «Основы химии» (1869—1871). Отзыв Никольского о лекциях Менделеева не отличается объективностью.

 

⁶  Н. М. Сибирцев был в то время студентом младшего курса.

⁷  Кесслер Карл Федорович (1815—1881) — известный зоолог-ихтиолог и орнитолог, выдающийся общественный деятель, профессор сперва Киевского, а затем СПб. университета. В годы, когда его слушал Никольский, Кесслеру было лет 65. Он умер в год окончания Никольским университета.

 

⁸ Физиологу Ф. В. Осянникову, когда его слушал Никольский, было 53 года, поэтому назвать его старцем никак нельзя, хотя он действительно носил длинную бороду.

⁹  А. Н. Бекетова разбил паралич весной 1897 г. в возрасте 71 года. Он жил в это время в ректорском доме, на территории университета, близ набережной, отчего его и возили на прогулку по университетскому двору. Позднее его отправили из Петербурга в имение Шахматово, где он и умер. Очевидно, Никольский и мог видеть описанную им сцену в 1897 или 1898 г., в это время он посещал университет по должности штатного доцента.

¹⁰  В описание личности Н. П. Вагнера, как оно дано Никольским, вкрался в известной мере анекдотический элемент, почерпнутый из тех слухов и разговоров, какие распространялись в университете вокруг личности этого профессора, правда, далеко не симпатичного и не лишенного многих странностей, особенно в связи с его увлечением спиритизмом.

¹¹   Несмотря на свой богатырский вид, Модест Богданов был всю жизнь больным человеком, страдал хроническим туберкулезом, от обострения которого и умер в 1888 г.

¹²  Никольский неправильно указал на причину ухода Плеске из Музея. На самом деле Плеске подал в отставку (в феврале 1896 г.) вследствие острого конфликта с энтомологом А. П. Семеновым, который был ему подчинен как младший зоолог Музея, и косвенно — с академиком А. О. Ковалевским, который поддерживал Семенова. Плеске рассчитывал, что будет утвержден в должности директора Музея, которую исполнял временно (после смерти Штрауха в 1893 г.). Плеске подозревал, что А. П. Семенов мешает ему в этом деле и даже метит на его место. Поэтому он всячески третировал Семенова и выживал его из Музея. В Архиве Академии наук сохранились письма Плеске к великому князю Константину, который был тогда президент Академии, наполненные жалобами на Семенова и Ковалевского. Последний в свою очередь был весьма невысокого мнения о Плеске как об ученом и человеке, о чем писал И. И. Мечникову. На помощь себе Ф. Д. Плеске при брата, который был в это время министром финансов. Брат даже просил у великого князя личной аудиенции по этому делу. Решающим моментом в этой истории было выдвижение на пост директора Музея, по инициативе Ковалевского, акад. В. В. Заленского. В связи с этим Плеске окончательно решил оставить Музей, заболев (действительно или дипломатически?) душевным расстройством. С уходом Плеске немецкая группировка в Музее потерпела большой урон. Вместе с тем изменилось и направление работы Музея, в которую влились элементы эволюционной морфологии.

 Когда Плеске оставил Академию, Бихнер рассчитывал на то, что его назначат директором Музея. Но по предложению А. О. Ковалевского директором выбрали Заленского, и Бихнер ушел в отставку. В семье Бихнера были душевнобольные и сам он опасался, что сойдет с ума. На этой почве Бихнер застрелился.¹³ Странно, что самоубийством покончили еще раньше двое служивших в Музее Академии зоологов: Г. Г. Якобсон — прекрасный знаток насекомых, очень жизнерадостный человек,¹⁴ и давно ра­ботавший в Музее энтомолог Ф. Ф. Моравиц.¹⁵ Оба отравились цианистым калием, который у энтомологов всегда под руками.

¹³  Бихнер Евгений Альфредович (1861—1913) — питомец Петербургского университета, орнитолог, автор большой научно-популярной сводки «Млекопитающие», изданной Брокгаузом и Ефроном в 1902—1906 гг. Самоубийство в 1913 г. этого жизнерадостного человека, о чем сообщила печать, произвело сильное впечатление в кругу натуралистов,

¹⁴  Энтомолог Якобсон Георгий Григорьевич (1871—1926) работал в Музее почти 30 лет. Его огромные сводные труды по жукам, прямокрылым и сетчатокрылым (1905—1916) составили ему большую известность. Это был чрезвычайно добродушный и мягкий человек, не умевший ни в чем за себя постоять. В его некрологах лишь намеками указано, что он покончил с собой по бытовым условиям, а именно из-за ужасного характера его жены, совершенно некультурной особы, которая превратила его семейную жизнь в ад.

¹⁵  Моравиц Фердинанд Фердинандович, род. в 1827 г., — энтомолог, специалист по жалоносным перепончатокрылым, работал в Музее с 1862 г. О причинах его самоубийства точно ничего не известно. По слухам он покончил с собой в 1896 г. ввиду неизлечимой болезни.

¹⁶  Герценштейн Соломон Маркович, питомец Петербургского университета, в Музее работал с 1880 г. Умер сравнительно молодым человеком — лет сорока, в 1894 г.

 

¹⁷  Поляков Иван Семенович (1847—1887)—зоолог, антрополог, известный путешественник по Сибири.

¹⁸  Соколов Николай Алексеевич (1856—1910) — питомец Петербургского университета, геолог, очень одаренный и вдумчивый ученый. В пору знакомства с Никольским ему было 26—27 лет, он только три года как окончил университет.

 

¹⁹ Зарудный   Николай  Алексеевич   (1859—1919) — зоолог,   известный   ор­нитолог.

²⁰  Автор довольно легкомысленно характеризует Григория Ефимовича Грум-Гржимайло (1860—1936). Это был выдающийся ученый-путешественник, один из крупнейших исследователей Средней и Центральной Азии, автор больших научных монографий, геолог, зоолог, ботаник, этнограф.

²¹  Черский Иван Дементьевич (1845—1892)—исследователь Сибири, в честь которого система горных цепей в Якутии получила название хребет Черского. Ссыльный поляк, в течение пяти лет прослуживший солдатом в г. Омске, освободившись, занялся серьезными научными исследованиями в области геологии и палеонтологии Сибири. Труды этого энтузиаста науки внесли большой вклад в познание геологии северо-восточной Азии.

²²  Оригинальная личность путешественника Н. А. Зарудного живо описана Никольским, для чего он не пожалел красок. Николай Алексеевич Зарудный был по профессии учителем естествознания в средней школе, а в зоологии — самоучкой. Тем не менее страстная любовь к природе и энтузиазм в избранной им специальности вывели его на дорогу ученого, очень много сделавшего в области орнитологии.

²³  Поляков Иван Семенович, о котором Никольский отзывается так неблагоприятно, был, несмотря на некоторые тяжелые черты характера, очень трудолюбивый и разносторонний ученый и оставил большое число работ по зоологии, антропологии и этнографии. Путешествие на остров Сахалин он описал

в Известиях Русского географического общества (1889, т. 19).

 

²⁴ Бедряга Яков Владимирович (1854—1906) — зоолог-герпетолог. Жил за границей — в Италии, Франции — и печатал свои работы на иностранных языках.

 

²⁵  Женская гимназия Елизаветы Михайловны Гедда, основанная в 1881 г., была одной из лучших частных гимназий в Петербурге. Дело велось в духе требований прогрессивной педагогики. Никольский преподавал в этой гимназии 8 лет (1895—1903 гг.) до самого отъезда в Харьков. После него в этой гимназии стал преподавать естествоведение ботаник и почвовед Г. Н. Боч, а после него с 1908 г. — Б. Е. Райков.

²⁶  О Владимире Дмитриевиче Аленицыне (род. в 1846 г.) сохранилось мало биографических сведений, поэтому указания Никольского имеют известное значение. Аленицын окончил Казанский университет в 1871 г. В 70-х годах работал в Петербурге в качестве хранителя университетского музея. Он одним из первых начал изучать фауну Аральского моря. Когда Никольский познакомился с Аленицыным, последнему было лет около 50 и он работал в статистическом комитете, зоологию он оставил в 1879 г., 35 лет от роду.

²⁷  Семенов Андрей Петрович (1866—1942) — сын П. П. Семенова-Тян-Шанского, известный энтомолог, специалист по жукам.

²⁸  Эта незавидная роль принадлежала главным образом Ф. Д. Плеске, Бихнер был только союзником последнего в этом деле.

 

²⁹  Кулябко Алексей Александрович (1866—1930)—русский физиолог, известный своими опытами по оживлению сердца умершего человека. Был много лет профессором Томского университета (1902—1924). Никольский видел его опыты, когда Кулябко работал в Петербурге в лаборатории Ф. В. Овсянникова.

³⁰  Кравков Николай Павлович (1865—1924) — выдающийся физиолог, который специализировался на фармакологии, ученик И. М. Сеченова, сотрудник и сторонник идей И. П. Павлова. На курсах Лесгафта Кравков, как и Никольский, работал безвозмездно, смотря на преподавание там как на общественное

 

³¹ Это был старший брат В. И. Ленина — Александр Ильич Ульянов, казненный царским правительством в 1887 г. по делу о покушении группы народовольцев на Александра III. Александр Ульянов приехал в СПб. в 1883 г. после окончания гимназии в Симбирске и поступил в университет на естественное отделение, где с увлечением работал по зоологии под руководством Н. П. Вагнера. В декабре 1885 г., находясь на II курсе, он подал в факультет сочинение на тему о строении сегментарных органов у пресноводных Annulata, которое было удостоено золотой медали. Затем Ульянов продолжал усердно работать по зоологии, много времени проводя в Зоологическом кабинете, где и видел его Никольский, который как раз в это время был хранителем кабинета. Вероятно, эти встречи имели место в 1885 и в 1886 гг. Однако никому не могло прийти в голову, что этот молчаливый студент одновременно готовится к террористическому акту и участвует в изготовлении бомб.

В начале 1887 г. Ульянов вместе с другими участниками этого дела был арестован, судим и 8 марта повешен в Шлиссельбургской крепости. Написанная им работа по зоологии осталась в делах факультета и позднее вместе с другими бумагами университета попала в Государственный архив Ленинградской области (ГИАЛО). Там она пролежала в неизвестности много десятков лет, пока не была обнаружена в 1959 г. заведующей Историческим музеем университета Н. А. Шмидт. В 1961 г. зоологическая работа трагически погибшего начинающего ученого была впервые опубликована проф. Ю. И. Полянским с комментариями последнего (Тр. Инст. ист. естествозн. и техники, М.—Л, 1961, т. 41).

 ³² Гримм Оскар Андреевич (1845—1920)—питомец Петербургского университета, ихтиолог, автор статей по разным вопросам рыбного хозяйства, чиновник министерства государственных имуществ, заведовал там делами рыбных промыслов. Никольский и другие зоологи обвиняли его в недобросовестности, справедливо или нет, теперь установить трудно.

 Примечание:

В этой публикации  на стр. 80 имеется фотография молодого А.М. Никольского в период работы в Петербургском университете, которую не удалось сканировать

3.01.2009 г.

Благодарим Н.Н.Березовикова, А. В. Давыгору и Е.  Э. Шергалина за копию статьи