Кошелев Николай Терентьевич

Памяти Николая Терентьевича Кошелева, знатока и любителя природы, Человека и Учителя с большой буквы.

НАТУРАЛИСТ
Слово «натуралист» как-то незаметно выбыло из нашей лексики. Его заменили слова: «биолог», «зоолог», «ученый». Между тем полтораста лет назад слово «натуралист» было очень распространенным. Им назывался человек, изучавший природу (натуру). Причем не было различия между изучающим ее профессионально или по любознательности, по страсти постигнуть тайны всего живого. Если выстроить натуралистов по значительности их постижений природы, первым станет великий Чарлз Дарвин. В путешествие на корабле «Бигль» он отправился натуралистом. В том же ряду окажется Фабр — «чудак, всю жизнь просидевший в бурьянах с лупой». Этот сельский учитель был признан и «канонизирован» в науке уже стариком, когда его знаменитая книга «Жизнь насекомых» завоевала мир. Натуралистом по призванию был канадец Сетон-Томпсон, чьи наблюдения природы уже более ста лет приобщают нас к тайникам жизни. Натуралистами были Брем и отец его — священник, изучавший птиц. У нас известными натуралистами были Сабанеев, чьё знание рыб России поныне не превзойдено, и орнитолог Кайгородов. На памяти ныне живущих — обожаемые молодежью середины прошлого века два «дяди Пети»: натуралисты Петр Александрович Мантейфель и Петр Петрович Смолин. Из ныне живуших в этот ряд по справедливости надо поставить моего земляка-воронежца Леонида Леонидовича Семаго. И вот еще — Кошелев.

Николай Терентьевич Кошелев был школьным учителем рисования и труда, столяром по профессии, а по призванию — страстным исследователем природы. Я слышал о нем не раз в Окском заповеднике — живет, мол, в глуши удивительный человек, к которому мы, случается, за советами ездим. Я собирался тоже съездить к рязанцу и, так бывает нередко, опоздал. Минувшей зимой натуралист умер, и я приехал лишь постоять у могилы, уже покрытой травой и цветами, которые приносят односельчане Николая Терентьевича. Прекрасный портрет, сделанный другом Кошелева и, можно сказать, учеником его, рязанцем Иваном Павловичем Назаровым, избавляет от описания внешности человека. Фотография полностью соответствует тому, что слышал о Кошелеве в рязанском селе Желанном. «Волевой, любознательный, с трезвым умом, золотыми руками и добрым сердцем, он был знающ, никогда не терял присутствия духа и сразу становился любимцем, где бы ни появлялся».

За плечами Николая Терентьевича жизнь с десятью годами школы и годы войны, на которой был он разведчиком. По орденам и медалям, среди которых — не частый случай — три боевых ордена Красной Звезды, можно судить: воевал хорошо. Осел он после войны в Ужгороде, стал столяром-краснодеревщиком, но тянуло на родину, на Рязанщину. Привез он жену, рожденную близ Киева. Прожили Кошелевы душа в душу сорок пять лет.

«Слова грубого от него не слыхала. Не курил, горилку выпил два раза в жизни: в День Победы в 45-м году и тут, когда провалился на озере под лед с велосипедом. В школе работу его всегда отличали. Но страстью Коли были лес, речка, поле — все, что называем природой. Дом, поглядите, завален книгами, но ему хотелось все видеть, до всего самому докопаться».

«Зверей, птиц, травы, грибы, бабочек и жуков наших  мест лучше Терентьича не знал никто, — рассказывает друг Кошелева Иван Павлович Назаров, сам знатный натуралист. — С ним рядом я чувствовал себя мальчишкой. Он был настоящим исследователем, о всем судил трезво, разумно, знал, что и где надо искать, мог часами сидеть с биноклем, наблюдая за птицами, мастерил ловушки — поймать какого-нибудь обитателя леса. Вел регулярные записи фенологических явлений, сравнивал череду их по разным годам, писал заметки о наблюдениях своих в газеты». На плечах натуралиста были неизбежные в сельской жизни хозяйские заботы об огороде, о дровах, сене, скотине. И школа. Все успевал! Рано утром, попив чайку, садился на велосипед (зимой становился на лыжи) и «в угодья», как он говорил. Ничем лишним не оброс в жизни. Линялая рубаха, вот этот картуз, делавший его похожим на казака с Дона, добротные сапоги, часы, бинокль, лупа, термос и записная книжка были спутниками его жизни. «А богатство... Вот оно!» — раскидывал он руки, имея в виду все, что зеленело, синело, уходило за горизонт. Отказался от мотоцикла, которым в школе его премировали, — только велосипед! «Из всех изобретений самые важные — бинокль, микроскоп, фотокамера, термос и велосипед», — любил он шутить. «Мы высоко ценили наблюдения Кошелева», — рассказывали в Окском заповеднике. «Его заметки были всегда самыми желанными», — пишет редактор шацкой газеты. Селяне доверяли ему во всем — в хозяйских делах, в разрешении споров и, конечно, особо цени¬ли его знание леса.

Пойти с Николаем Терентьевичем в лес было мечтой всех мальчишек села. Брал не всех, лишь самых любознательных. Иной, видя приятеля в паре с учителем на велосипедах, с любопытством спрашивал: «Вы птиц ловить?» — «Нет, едем помидоры в лесу собирать!» Многие шутки Терентьича стали ходячими на селе. Например, любил он сказать: «Ну всё, теперь, ребята, скорее домой, пока ветер без сучьев!» Но чаще в лес отправлялся один. Знал все тропы в округе, все потайные обиталища живности, знал, как взобраться на высокую сосну к гнезду, как пройти по болоту, как поймать зайца, перепелку, куницу. Мастерил ловушки, силки, имел фотографии всего, что казалось ему важным хранить в картотеке, аккуратно вел дневник наблюдений, сравнивал увиденное с тем, что находил в книгах, радовался совпадениям, а иногда торжествовал: «Это происходит иначе, чем тут написано!»

«К природе были у него тысячи разных вопросов. И на все увлеченно искал он ответы. Общенье с природой было смыслом всей его жизни, главной радостью в ней. И был он в лесу не «бухгалтером», а поэтом. Очень любил Есенина, знал почти всего наизусть. Мог отличить любую птицу по голосу. Надо было изобразить — мастерски рисовал», — рассказывает Кошелева Наталья Николаевна, не без влияния отца ставшая биологом.
«Особенно отец любил птиц. Дом наш в селе птицы знали. С первыми холодами под окнами верещали синицы, суетились воробьи, снегири, дятлы. Отец с осени готовил для всех корма — разные семена, калину, рябину. Иногда от стука в окошко мы просыпались — птицы! Несли к отцу всяких лесных инвалидов — птицу с подбитым крылом, зайчонка, отнятого у кошки, сову, налетевшую на провода. Всех отец лечил, выхаживал, ходил с ребятишками выпускать в лес. А кое-кто оставался жить у нас в доме. Ворона Варька была, как говорят, «членом семьи». Улетала, но обязательно возвращалась и стучала клювом в окно — впустите! Отца она отличала. И ревновала! Если кто-нибудь из пришедших слишком долго с ним говорил, Варька развязывала у гостя шнурки на ботинках, а однажды у одного вырвала изо рта сигарету. За свою жизнь отец с ребятишками окольцевал более пятидесяти тысяч (!) разных птиц. Вряд ли кто-нибудь еще в России сделать такую работу. Кольца, надетые на лапки ласточек, чибисов и скворцов, возвращались из Южной Африки, Италии, Франции. Его любимцами были скворцы. Он знал все тон¬кости их жизни. Кольцевал в день иногда по семьдесят птиц. Придумал ловушку, в которую сразу могли попасть три летуна. Возможно, первым он обнаружил, что пара скворцов иногда выращивает птенцов сразу в двух домиках. Примером своим отец показывал детям, как надо относиться ко всему живому. Часто я слышала: «Любовь к природе — уже полови¬на человеческого счастья. Прибавим еще трудолюбие, уважение к людям, здоровье — и счастье будет полным». Те, кто рос под влиянием отца, стали хорошими, трудолюбивыми людьми. Приезжая на родину, признаются: "Николай Терентьевич был для нас богом".

Особая страница в жизни села Желанного — строительство школьного музея природы. Николай Терентьевич был душою этого дела — выбирал деревья для сруба, сам работал и топором, и рубанком, и тонкими инструментами, когда создавались витрины задуманных экспозиций. Им сделаны для музея многие чучела птиц и зверей — природовед сочетался в этом человеке с талантом художника. Музей в пятьсот квадратных метров площадью, возможно, единственный в своем роде в сельской России. "Это памятник тебе, Николай Терентьевич, — говорили селяне. — И Бог тебе за это воздаст". Николай Терентьевич останавливал велеречивых. В ничто сверхъестественное он не верил: "Всё, как травы, как звери и птицы, не исключая и человека, растет, отцветает, созревает и умирает. Такой закон. Бессмертие людей лишь в том, какую память они о себе оставляют. А с Богом просто: если веришь, что он есть, — он есть, если не веришь — нету!" "Но он был против того, чтобы у верующего "отнимать" Бога, — рассказывает Иван Павлович Назаров. — Он откликнулся, когда местный священник обратился к нему за помощью устроить в церкви резной иконостас. Сделал. И как!"

Последние пять лет после инсульта Николай Терентьевич был прикован к постели. Мучился, что не бывает в природе: "В лес, в лес хочу..." Радостью были для него птицы возле окна. Последние его слова: "Сонюшка, покорми птиц..."

Хоронили Николая Терентьевича всем селом. Всем был он дорог. Много людей из разных мест приехали с ним проститься, много сердечного было сказано у могилы. Софья Ивановна Кошелева запомнила чьи-то слова, особенно ей понятные: "Солнечный был человек!"

Василий Песков.
«Комсомольская правда»,
5 сентября 2003 года

ТЕРЕНТЬИЧ

Замечательный биолог и известный исследователь нашего края Николай Терентьевич Кошелев жил в селе Желанном Шацкого района. Вся жизнь этого человека была тесно связана с природой, которую он любил страстно. Лес, очаровательная речушка Выша, пойменный луг с озерами, поля за околицей — все это манило его и увлекало. На первых порах сельский исследователь делился своими наблюдениями и открытиями только с земляками, печатая свои материалы на страницах районной газеты. Но очень скоро о нем узнали и в области.

Рязанцы помнят его как фенолога и натуралиста, регулярно выпускающего в свет свои заметки в областной газете па протяжении многих лет. Его темой была родная природа. О и рассказывал о ней живо, интересно и с большой любовью. В яркой, увлекательной манере своего повествования рассказчик уводил читателя по нехоженым тропам в неизведанный мир природы, мир зверей, птиц, рыб, насекомых, рептилий, растений, уводил туда, где все удивляет и интригует. С большим интересом мы узнавали о многих фенологических изменениях в природе, происходящих в том или ином месяце. Благодаря этому чело¬веку многие стали смотреть на природу другими глазами — внимательными и неравнодушными, знакомились с ее многогранным миром, узнавали о том, кто в пей ползает, летает, бегает, плавает, шуршит, верещит, распевает. Николай Терентьевич поведал множество тайн, увиденных им под пологом леса, который населен таинственными обитателями. На¬верное, не существовало для него такого объекта в природе, о коем он не знал, не встречался с ним воочию.

К разряду писателей Кошелев себя не относил, но профессии он столяр-краснодеревщик. Однако яркий, самобытный стиль его письма, рисующий удивительные образы дикой природы, читателя завораживал, заставлял сопереживать. Природа для него была поэзией. В любом времени года он находил изюминку. Даже хмурые, неприветливые краски зимней непогоды звучал!! па его листке бумаги особенно, приобретая до удивления нежный, прямо-таки волшебный колорит. В его декабрьском фенологическом материале есть такие строки: «Молчаливый лес погружен в безмятежный сои. Укрытый снежной пеленой, он кажется сказочным. Все пни превратились в ножки «шампиньонов», с круто загнутыми снежными шляпками. На крохотной поляне молодую сосенку, занесенную снегом, можно сравнить со Снегурочкой, облаченной в горностаевую шубку. Здесь множество различных арок, отделанных снегом. А снег то идет, то валит, то порошит, совершенствуя и создавая все новые и новые снежные изваяния...» Сразу видно, что эти строки принадлежат перу мастера. Все, кому доводилось читать его материалы, говорили: «Это талантливый человек!»
Когда я впервые прочел одну его газетную публикацию, не помню уже о чем, помню только, что я понял: существует какой-то мир, о котором другие люди не ведают, а вот Кошелев ведает. И я сразу проникся к нему уважением, почувствовал родство наших душ, видимо, были какие-то предпосылки, может быть, рожденные близостью к природе. Страстно захотелось этого человека увидеть, познакомиться с ним, вместе побродить по родной природе, подышать ее пьянящим воздухом, настоянным на запахах родных лугов, полей, озер, лесов. Жил я от него. можно сказать, по соседству — в селе Лесном Ялтунове, это в пятнадцати километрах. Сажусь на велосипед — и к нему. Познакомились. И бывает же так: два человека разного возраста с первой же встречи, с первой беседы подружились на всю жизнь. Помню, говорили очень дол¬го о природе, да так, будто бы знали друг друга всю жизнь. И вот мы уже сидим па дощатом настиле, сооруженном нами на сосне, и смотрим в бинокль на лесное болото. С пятнадцатиметровой высоты оно выглядит как па ладони — просматривается все до малейшего кустика. Николай Терентьевич, кивая в сторону ближайшего ольшаника, прикладывает руку к губам: «Тсс!» Там, у границы леса в сухом тростнике, окаймляющем мшистый кочкарник с зеркальцами серебристой воды, он замечает силуэт крадущегося журавля. До него не более двухсот метров. Птица ведет себя крайне осторожно, ее почти не видно, она сливается с окружающим фоном. Мы ставим себе задачу: «не проморгать», в какой угол болота журавль направится. В то солнечное майское утро мы при¬шли на болото, чтобы отыскать его гнездо. И нашли. Для Николая Терентьевича это было обычным делом, для меня же — боевым крещеньем.

С тех пор прошло почти тридцать лет. За это время у нас было множество и других интересных совместных находок, но эта хранится в моей памяти до мельчайших подробностей как самая яркая и дорогая. Она стала для меня сокровенной дверью в большой мир природы, открытием которой я обязан этому скромному и удивительному человеку.

Свои вылазки, или, как принято называть их на языке биологов, полевые работы, Николай Терентьевич планировал загодя, сидя за письменным столом своего кабинета. Время для составления графика исследовательских работ он выкраивал зимой, когда погода не позволяла вырваться из дома. Меня всегда удивляло: как ему удавалось везде успевать? Помимо исследований, на его плечах лежало великое множество неизбежных в сельской жизни хозяйственных забот - огород, скотина, сено, дрова, требующие постоянного к себе внимания дом и дворовые постройки. А ведь была еще и работа. Николай Терентьевич Кошелев был школьным учителем рисования и труда, а в сельском краеведческом музее — научным сотрудником.

К сказанному еще надо добавить и работу с детворой. Это особая страница его жизни. Он возглавлял два школьных кружка — юных лесоводов и юных орнитологов. В них школьники приобщались к лесу, постигали многие его тайны, учились любить братьев наших меньших. Вместе со своим руководителем юннаты заготавливали корм для животных, мастерили дуплянки, изучали пути миграции птиц, изобретали хитроумные ловушки, необходимые для их кольцевания. Несколько таких изобретений, нашедших место во многих научных книгах, облетели всю страну и вошли в быт профессиональных орнитологов, став своеобразной классикой. Они так и называются: ловушки Кошелева. С помощью этих самоловов в окрестностях  села Желанного отловлено и окольцовано более пятидесяти тысяч (!) разных птиц. Шутка ли сказать: около 3,5 процента пернатых, окольцованных в нашей стране, носят номерные «украшения» благодаря юным желанновским орнитологам. Вряд ли кто еще в нашей стране проделал такую работу. Терентьич (так называли его односельчане) брался за это дело с удовольствием и большой охо¬той — очень любил птиц. И детвору увлекал. Доброжелательность, простота, веселый нрав, почти детская любознательность и пытливость притягивали к нему многих школьников. Пойти с этим знатоком приро¬ды в лес было мечтой каждого мальчишки. Дружбой с ним гордились.

В биографии Николая Тереньевича Кошелева есть и еще одна яркая страничка — война. Обратился я к пей не случайно. Дело в том, что именно годы войны сделали из этого человека незаурядного следопыта, способного по едва приметным признакам — оброненному перышку, примятой траве и многому другому — отыскать гнездо или норку, часа¬ми сидеть без движений и наблюдать за какой-нибудь птицей или зверьком. Был он разведчиком. Призванный в армию восемнадцатилетним, он, облаченный в шинель, прошагал по фронтовым дорогам, а точнее — прополз по-пластунски (обычный способ передвижения разведчиков на передовых позициях) от Москвы до Берлина. Воевал до самых последних дней — до Победы. И. как! За боевые подвиги разведчик был награжден многими орденами и медалями, среди которых три (!) боевых ордена Красной Звезды — редкий случай. Однако рассказывать о своих подвигах не любил, всегда отшучивался: зачем вспоминать все эти
страсти?

После войны Кошелева, проживавшего с рожденья в Шацком районе, в Борках, судьба забросила на Украину — в Ужгород, где он работал столяром-краснодеревщиком. Выходец из деревни, Николай Терентьевич городом тяготился — «тянуло к бабочкам, птицам». И когда его школьный друг, ди¬ректор Желанновской восьмилетней школы Николай Илларионович Панин предложил жить и работать в селе Желанном, он согласился без колебаний. Приехав, был очарован здешней красотой и сразу ре¬шил: это для меня! Так начиналась удивительная жизнь величайшего исследователя и натуралиста, художника и учителя, фотографа и писателя — всесторонне одаренного человека
.
О том, что в рязанской глубинке живет человек-легенда, занимающийся изучением животного мира па профессиональной основе, узнали в Окском заповеднике и немедленно наладили с ним связь. Степень его осведомленности была столь высока, а авторитет так велик, что люди науки стали обращаться к нему за советами и помощью. Благодаря координированной работе   ученых заповедника и желанновского знатока природы список видов животных и растений Рязанского края   заметно расширился. Слух об этом легендарном человеке вскоре дошел и до ученых кругов Рязанского педагогического института (ныне университета). И вот уже авторитетного натуралиста приглашают на важные научные конференции и заседания, где его мнение ценится наравне с маститыми биологами. В «вотчину» Кошелева стали приезжать для прохождения практики студенты биологического факультета, и не только из Рязани. В гостях у знаменитого натуралиста побывали даже студенты из далекой Канады. Плоды его исследовательского труда берут «на вооружение» знатные орнитологи и краеведы всей страны. Знаменитого, обожаемого, легендарного Терентьича не один маститый биолог вспоминает с благодарностью.

И еще одна страничка в жизни села Желанного. Сюда привлекал и продолжает привлекать прославленный на всю страну сельский крае¬ведческий музегг, в создании которого Николай Терентьевич принимал самое непосредственное участие. Это был мастер на все руки. Благода¬ря его разностороннему дарованию, здесь нашли свое место прекрасно выполненные витрины и огромные диорамы с мастерски изготовленны¬ми в. них чучелами птиц и зверей. Поразительно, но в этом человеке природовед прекрасно сочетался с талантом художника и таксидермиста. Все полотна с видами местной природы, служащие «задниками» в витринах, нарисованы Кошелевым. Музей получился красивым, знат¬ным и добротным. И площадь его впечатляет — пятьсот квадратных метров! Вряд ли где еще найдется такой музей в сельской России.

Казалось бы, уйдя на пенсию и получив много «праздничного времени», можно и отдохнуть. Нет! Как и прежде, Николай Терентьевич продолжал работать в школе и музее, вел научные наблюдения и писал заметки в газеты. Почему? Ответить на этот вопрос мне не сложно, потому как своего друга я знал хорошо. Ведь бывают такие неугомонные старики, которых годы не сажают перед домом на скамеечку. Терентьич именно этой закваски. Его энергии мог позавидовать даже молодой. Как-то во время обследования поймы реки Цны мы в течение дня отмахали на велосипедах более шестидесяти километров. Причем ехали по дорогам, тяжелым для велосипедистов, — песчаным. Вечером от усталости я валился с ног. Терентьич же, как ни в чем не бывало, занялся делами по дому — накосил кроликам траву, накормил скотину и, прежде чем отойти ко сну, уделил еще немало времени приведению в порядок своих походных записей. И это в семьдесят пять лет!

«Выбил из седла» этого человека инсульт, приковав надолго к посте¬ли, чем доставил уйму хлопот Софье Ивановне — жене, с которой Николай Терентьевич прожил душа в душу сорок пять лет. Очень тосковал, что связь с природой оборвалась. Радовался моим приездам, во время которых с жадностью слушал рассказы о жизни природы, о делах, как он любил говорить, «священных», унаследованных мною от него. Давал необходимые советы. Иногда наступали дни, когда больному человеку становилось чуточку легче. И тогда Николай Терентьевич немедленно «загорался» природой: «В лес хочу. К птицам». С Софьей Ивановной мы усаживали его в машину и возили к речке, откуда открывается прекрасный вид на лес, исхоженный Кошелевым, что называется, вдоль и поперек. II я видел, как у истомившегося по природе человека по щекам скатывались слезы, вызванные не столько радостью этого долгожданного общения, сколько своей безнадежной немощью. Своеобразной отдушиной для прикованного к постели натуралиста стала кормушка для птиц, висевшая под окошком его кабинета. Последние его слова: «Сонюшка, не забывай кормить синичек...»

...Хоронили Николая Терентьевича всем миром. Проститься с ним приехали люди из самых разных мест, сказав немало добрых слов у могилы. Любили его все.

Василий Песков в своем очерке об этом незаурядном человеке, опубликованном в «Комсомолке», вполне справедливо ставит Кошелева в один ряд с такими известными людьми, как Чарлз Дарвин, Сетон-Томпсон, Фабр, Сабанеев, Мантейфель.

Иван Назаров,
фото автора. «Рязанские ведомости»,11 декабря 2003 года

СЛОВО О ДРУГЕ
Мне приходилось слышать, что хирурги, даже самые знаменитые, не любят делать операции своим близким. И я также никогда не писал корреспонденции о своих друзьях и просто хороших знакомых.

Но сегодня я решил нарушить свой зарок, потому что из нашей пишущей братии знаю Николая Терентьевича Кошелева лучше других. И не только как самого активного друга нашей газеты, бессменного автора рассказов, заметок, фотографий о природе, которых читатель ждет с нетерпением. Не помню, сколько времени знаком с ним лично, с этим великолепным знатоком родной природы, интересным собеседником. Вместе с массой прочих положительных качеств есть у него довольно редкое для нынешних времен — он не принадлежал к роду «обещалкиных», слово у него твердое: пообещал — сделал.


Может быть, любовь к природе появилась у него во время таких походов? Однажды, когда было ему лет семь, отец показал ему птичье гнездо: небольшая птичка по прозвищу луговой конек высиживала птен¬цов прямо на земле. Николай до сих пор помнит это место. Так же, как отцовский наказ-наставление не разорять птичьих гнезд.
Нет, не тянет Кошелев на положительного героя. Положительный герой должен быть в школе примерным учеником-отличником, образ¬цом дисциплины и послушания. А Коля в начальных классах просидит два-три урока, потом учебники за пазуху — и айда домой. А когда пере¬шел в пятый класс, невзлюбил лютой ненавистью математику. Да немецкий язык, и русский. Единственно, что пользовалось его расположением — это биологические науки: ботаника и зоология, да еще география. Потому что рассказывалось в географии о невиданных растениях и животных.

А может, потому не шла учеба, что приходилось ему подрабатывать, чтобы хоть как-то помочь семье? Ему сначала доверяли работу полегче: бригада на сенокос, а ему лошадей караулить. А овода лошадей этих нажгут так, что те бросаются врассыпную. Собери, попробуй! Так что лет до четырнадцати он предпочитал наравне со взрослыми косить. Хотя коса у него была небольшая, но руки, плечи, спину ломило к концу рабочего дня весьма изрядно.

Когда исполнилось ему восемнадцать, получил призывную повестку. Девятого декабря отметил совершеннолетие, а шестнадцатого собрал котомку и в военкомат. Был тогда 1941 год.
...Больше всего дорожит Николай Терентьевич потемневшей от времени серебряной медалью «За отвагу». Получил он ее в начале сорок второго, когда награды раздавались не особенно щедро. Был он тогда в полковой разведке. В поиск отправились втроем: он, земляк-рязанец Митя Иванов и казах Беркембаев. Сзади следовала группа сопровождения. Снег был глубокий. Сначала впереди прокладывал дорогу Иванов. Когда выдохся, Николай сменил его. И вскоре почувствовал, как на лютом морозе пробивает его горячий пот. Когда до опушки леса оставалось метров пять, Кошелев остановил группу.

— Разведчику нужна не только храбрость,— говорит он задумчиво. — Но и великая осторожность. Надо и приглядываться, и прислушиваться, и принюхиваться, чтобы на врага не напороться. А Митя горяч был. Я ему: «Погоди», а он отмахнулся, вскочил и вперед. И тут же очередь. В упор. А немец тоже вскочил, заорал с перепугу и бежать кинулся. Ну я его и срезал.

Отправив Беркембаева с тяжело раненным Ивановым в тыл, Кошелев пополз вперед и увидел впереди блиндаж. Отцепив от пояса проти¬вотанковую гранату, швырнул в открытую дверь. Когда с подоспевшей группой сопровождения вошли внутрь, не обнаружили ни одного живо¬го человека. Забрав трофеи — одиннадцать автоматов и винтовок, вернулись обратно.
Подобных эпизодов было много. Приходилось и за «языками» охотиться, и с немецкой разведкой схватываться. Недаром у него три ордена Красной Звезды. «Звездочку», как ее любовно называли на фронте, к юбилеям и по прочим торжественным случаям не давали, это орден боевой. И заработать его было очень непросто!

Дошел борковчанин до рейхстага. А потом еще года полтора оттрубил в частях «Смерша». О том, какое значение придавалось их батальо¬ну военной контрразведки, говорит то, что командовал им генерал. И одна из рот батальона охраняла знаменитую Потсдамскую конференцию, на которой решались судьбы послевоенного мира. Об этом периоде Николай Терентьевич вспоминать не любит. Самому участвовать не до¬водилось, а видеть видел, как расстреливали арестованных французов, поляков, немцев и других. Расстреливали как шпионов, а так оно было на самом деле или не так — кто его знает...

Вернувшись в 1947-м в Борки, Кошелев стал работать библиотекарем. Тогда пробудил ась у него страсть к живописи. Поступил учиться в заочную изостудию в Москве, но художник-заочник выглядит достаточ¬но странно. Так что распрощался с библиотекой и махнул в Москву. О поступлении в художественное училище нечего было и думать, потому избрал он путь и более трудный, зато более надежный. Поступил на один из оборонных заводов. Кочегаром. А рядом располагался знаменитый Первый подшипниковый завод, во Дворце культуры которого наряду с другими кружками существовала изостудия.

И вот судьба его круто меняется. Женившись в 1950 году, Николай прожил со своей Клавдией недолго. Через три с небольшим года она умерла от неизлечимой болезни. Ее сестра, кочевавшая со своим мужем-офицером, пригласила Николая погостить в Закарпатье. Ему повезло — по соседству жил известный художник того времени Степан Степанович Бокшай. Кошелев познакомился с ним и быстро сблизился. Их объединяла общая черта — любовь к пейзажам. Николай показал ему несколько своих работ, стал заходить в его студию.

Кошелев поступил на мебельную фабрику, а свободное время отдавал любимому занятию. Здесь он познакомился со своей нынешней женой. Покорил он ее стихами Есенина, которых наизусть знал великое множество. И читая про страну «березового ситца», чаще чувствовал щемящую грусть по родным местам. Конечно, здесь было красиво — поросшие лесами склоны гор, быстрые горные речки, громадные буки. Но красивы-то они красивы, а чужие. И казалось Николаю, что он изменил родной природе, родным местам. По всему было видно, что как большой художник он не состоится, а ремесленником ему становиться не хотелось. Родные места звали все сильнее... И в 1959 году, уговорив жену, он вернулся в Борки. А на следующий год охотно принял приглашение своего бывшего одноклассника Николая Илларионовича Панина, с которым все эти годы поддерживал тесную связь, и переехал в Желанное, где Панин директорствовал в местной восьмилетке. Он любил один бродить по лесам и лугам, приглядываясь к жизни их обитателей. При¬носил из леса разные диковинки: причудливо изогнутые сучья или древесные стволики, другие находки. Любил читать книги о повадках птиц и животных, а затем сравнивать описания с тем, что видел в родных местах. Что-то сходилось, что-то нет. Тяга к отображению прекрасного сохранилась, только кисть и мольберт сменились на фотоаппарат. Требовалось недюжинное терпение и разнообразные ухищрения, чтобы сфотографировать какую-нибудь сойку на гнезде или бабочку за сбором нектара. Но все это окупалось, — представители живой природы на его фотографиях полны красоты и грации, потому что естественны.

Когда у Николая Илларионовича Панина появилась мысль о создании школьного краеведческого музея, этой мыслью загорелись все. Строили всем миром-собором. Ну а учителям уж и Бог повелел. На школьной делянке заготавливали лес, выбирали пригодный для делового использования и ставили срубы. Первый, пятый, восьмой, одиннадцатый... Соединяли их вместе и постепенно выросло П-образное здание площадью в полтысячи квадратных метров. Николай Терентьевич владел столярным делом, так что на какое-то время его главным рабочим инструментом стали не кисть или фотоаппарат, а пила, топор, рубанок, стамеска. Затем овладел новой профессией — таксидермиста. Премудрое это слово обозначает специалиста по изготовлению чучел. По сути дела весь отдел природы — дело его рук. Причем экспонаты его необыкновенно естественные, многие выглядят как живые. Те, кто бывал в музее, не могли равнодушно пройти мимо диорамы с двумя волками. Я видел подобную композицию в Рязанском областном музее: по-моему, она значительно слабее, да и хищники какие-то облезлые. А сколько жизни во всех этих зайцах, куницах, хорьках и прочих представителях фауны. Десятки и десятки чучел птиц, от которых глаз не оторвешь!

На прогулках Кошелева все чаще стали сопровождать школьники, которым нравились рассказы нового учителя. Они подбирали разбившихся о провода птиц и приносили их Николаю Терентьевичу — многие из этих находок стали экспонатами музея. Школьники охотно участвовали в многочисленных начинаниях. Николай Терентьевич «заболел» орнитологией — и вот уже десятки ребятишек с увлечением мастерят дуплянки и скворечники, кольцуют синиц и скворцов, помогают отлавливать «гостей» из других краев.

Кольцевание продолжалось много лет. Ребячьи бригады (в иные годы их набиралось до пятнадцати!) действовали в шести населенных пунктах — ловили птиц, кольцевали, отпускали. Между ребятами шло горя¬чее соревнование — кто больше? О результатах сообщало школьное радио. Точного учета никто не вел, но по примерным прикидкам окольцовано было около 48 тысяч разных крылатых обитателей лесов и полей: зерноядных, насекомоядных, хищных... Иногда отлавливали птиц с чужими кольцами, иногда получали письма-сообщения о находке их колец в дальних странах. И сколько же интересного узнали ребята и их руководитель о птичьей географии! Наш грач, например, улетает зимовать не на юг, а на запад. Об этом свидетельствуют два немецких кольца, снятые с птиц, помеченных в Бодендорфе. Дрозд-белобровик предпочитает Францию, чибис отправляется в Италию, золотистый щурок — в Грецию, скворцов устраивает Ближний Восток — Сирия, Израиль, а ласточка-касатка добирается чуть ли не до Южного полюса. Во всяком случае, у одной из них оказалось на лапке кольцо, надетое в 30 километрах от южно-африканской столицы. А года два спустя там изловили птичку с нашим колечком.

А сколько доброго сделали в свое время желанновские школьники для своего зеленого друга-леса! Собирали сосновые шишки, желуди, вы¬ращивали саженцы, сажали на вырубках в основном сосну, но случалось, и дуб, и березу. У них даже собственное школьное лесничество было. Правда, в 1977 году в леспромхоз пришли посадочные машины, и ребята эту работу прекратили. Но занимались питомником, уходом за молодыми деревцами. Сколько ими посажено — опять же нет никаких отчетов. Однако счет идет на сотни гектаров.
Сегодня у Николая Терентьевича в жизни знаменательное событие — проработав после выхода на пенсию 13 лет, он решил уйти, наконец, на покой. Хотя как «на покой», если он занимается еще и общественной работой. Например, возглавляет первичную организацию ветеранов войны и труда...

Михаил Стрижевский. «На земле шацкой», 5 июня 1996 года

ОН ОЧЕНЬ ЛЮБИЛ ЖИЗНЬ И ПРИРОДУ

Встретились мы с Николаем Терентьевичем в городе Ужгороде Закарпатской области в октябре 1957 года. В этом городе я оказалась пос¬ле окончания средней школы. В Ки¬евский институт культуры я не прошла по конкурсу. Здесь хотела учить¬ся на модельера женской одежды, но набор был закончен. И я стала осва¬ивать профессию полировщика мебе¬ли в «Мебельпроме», где также работал столяром-краснодеревщиком Николай Терентьевич. Он жил у родственников своей первой жены, которая умерла в 1954 году. Мы оба участвовали в художественной самодеятельности. Я пела украинские песни одна и в хоре, а Николай Терентьевич выступал с юморесками и стихами. Особенно хорошо он читал стихи Сергея Есенина и очень их любил. Мне они тоже нравились.

Так мы подружились с Николаем. В выходные дни он всегда выхо¬дил на природу и приглашал меня с собой. Он знакомил меня с Ужгородом, его улицами, площадями, скверами, старыми замками, в которых размещались музеи. Водил меня по набережной реки Уж. Она была живописна. Все берега засажены цветущими розами. Улицы города тоже были все в зелени и цветах. Издали были видны горы Карпат. Нам обоим очень нравился сам город и край.

Летом 1959 года, взяв отпуск, мы поехали к моим родителям в село Ташань Киевской области. Получив родительское благословение, мы там расписались. И снова вернулись в Ужгород.

Николаю Терентьевичу часто писал письма его друг детства и юности из села Борки Шацкого района Рязанской области Николай Илларионович Панин. Он в это время работал директором Желанновской вось¬милетней школы. В своих письмах Николай Илларионович писал о заманчивой мечте построить в селе свой краеведческий музей. У Николая Терентьевича были, как говорится, золотые руки. Он был плотник, сто¬ляр-краснодеревщик, стекольщик, художник, фотограф, большой люби¬тель и знаток птиц. В нем было все, что нужно для работника и помощника в создании музея.

Идея   Николая Илларионовича   ему пришлась по душе. И хотя нам нравилось в Ужгороде, мы все же решились переехать с Украины на родину Николая Терентьевича в село Борки, где жила его добрая мама Евдокия Ивановна. С ней мы прожили до лета 1960 года. В июле того года по приглашению Н.И. Панина мы переехали в село Желанное.

Дороги хорошей в то время до Желанного не было, и мы ехали из Борков на школьной лошадке по лесной дороге. И я даже стала плакать и говорить: «Коля, дорогой мой, куда же ты везешь меня, ведь тут и людей нет, кругом один лес?» А он мне отвечал: «Погоди, увидишь, будут люди, да еще какие хорошие!»

И правда, нас гостеприимно встретили и приняли Николай Илларионович со своей женой Александрой Федоровной. Вскоре они нашли нам квартиру. Мы стали знакомиться с жителями села, к которым быстро привыкли. Я полюбила и добрых сельчан, и красивый лес, и зиму со снегом и крепкими морозами, которых не видела на Украине, ведь там зимы гораздо теплее. И даже название села мне очень понравилось, оно ведь действительно красивое — Желанное. Люди в селе тоже красивые, добрые, желанные.

Николай Терентьевич очень любил природу, лес, знал названия всех растений и птиц. Он собирал много лекарственных трав, знал их применение и наделял ими всех, кто нуждался в них. Для Николая лес был родным домом, все он знал в нем и не мог прожить и дня, чтобы не побывать в лесу. И хотя мне приходилось иногда трудно управляться по дому, с детьми: дочкой Наташей и сыном Сашей, с хозяйством, я никогда не оставляла его дома, беря все заботы на себя, отпускала на природу.

Любил Николай Терентьевич птиц, и птицы его узнавали. В позднюю осень и зиму устраивал для них в лесу и дома кормушки. Особенно быстро привыкали синицы. Целыми стайками они кормились у нас. Корм у Николая они брали прямо с руки. Когда он был уже совсем слаб и прикован к постели, то просил меня, чтобы я не забывала покормить птиц. И я всегда насыпала им в кормушку подсолнечные и тыквенные семечки, крошки белого хлеба.

И даже во сне, уже после смерти Николая Терентьевича, я увидела его, заботящегося о птицах. Приснилось мне, что сидит он дома в зале у окошка, а перед ним на подоконнике лежит большое круглое зеркало, в которое он смотрит. А за окном на кусте барбариса, который давно рас¬тет у нас, висит кормушка. Я подошла к Николаю Терентьевичу и спро¬сила: «Что ты тут делаешь, Коля?» А он ответил мне: «А это я смотрю в зеркало, чтобы увидеть, кормишь ли ты без меня птиц». А я ему: «Ах ты, мой изобретатель!» И на этом я проснулась. Просьбу его я выпол¬няю: всегда кормлю и буду кормить птиц, пока жива.

Он очень любил юмор, никогда не унывал и всегда был оптимистом. Даже в последние дни своей жизни, когда ему было особенно тяжело, он старался скрыть это. А когда его спрашивали люди, навещавшие его: «Как Вы, Николай Терентьевич?», он всегда поднимал большой па¬лец и, стараясь улыбнуться, говорил: «Хорошо!»

Скончался мой дорогой Николай Терентьевич 1 февраля 2003 года, не дожив десяти месяцев до своего юбилея — 80-летия. В памяти моей он навсегда останется веселым, добрым, оптимистом.

Софья Кошелева.
 «На земле шацкой», 30 января 2004 года