На озере снова осела крупная серебристо-сизая стая («привет вам, зимние птички!»). Днем на воде сотни 2-3 птиц, к вечеру их число как минимум утраивается. Если полярным вечерком взглянуть на небо, то молча парящие над кварталами чайки производят почти гнетущее впечатление. Суетливо машущие крылышками вороны на их фоне – вшивота деревенская. Думаю, из подобной картинки и возник сюжет «Птиц» Дафны Дюморье (по нему Хичкок, кажется, и фильм снял). В рассказе ядро летучего воинства, обрушившегося на декабрьскую британскую деревеньку, составляют как раз сплоченные отряды серебрух (в сказках эта роль отводилась, конечно, соколам-ястребам). Именно серебристые, крылом к крылу, убивают глупцов, задумавших «пощелкать» расшалившихся (от «погоды, должно быть») птиц. Они же, не щадя себя, рушат самолеты-разведчиков, бросаясь на пропеллеры. И если к большинству пернатых камикадзе (даже ястребам и сарычам), бьющимся о стены и сгорающим в дымоходах его дома, герой рассказа (и писательница) испытывает что-то вроде сострадания (трупики птичьей мелюзги - синичек, зябликов, крапивников, малиновок и т.п. сгребает даже «со стыдом и ужасом»), то серебристых смертников однозначно ненавидит и даже отделяет по «безмозглости» от соратниц-черноголовок. На озере серебрухи прибиваются к «необитаемым» берегам и не унижаются до попрошайничества (констрастируя «нордическим» характером с летними озерными «цыганками»). Редко серебристый чаеныш подплывет выплакать булочку. И видом и голосом напоминает предков-динозавриков, но, чтобы подкормить лысушек-чернетей, приходится выманивать опасного «малыша» булкой на берег: вчера молодая мама с девочкой поинтересовались, указав на такого сироту у дорожки: «Это кукушка?» В конце рассказа герой приходит к мысли, что сумасшествие птиц вызвано не ветрами и не русскими, «окормившими птиц какой-то отравой», а «миллионы лет копившейся в жалких птичьих мозгах» и вдруг прорвавшейся ненавистью птиц к человеку. Рассказ 1952 года. Возможно, страдания минувшей войны косвенно поторопили европейцев и с началом перестройки отношения к диким животным?
В №3 (2014) ж. «Знание-сила» наткнулась на поминку по В.Р. Дольнику, директору станции на Куршской косе в 1967-89. Почитала о нем у А. Битова и В. Паевского, по интересу к «редким птицам» и растрогавшись фразой «Дольник был первым, кто не стрелял, он был великим птицеловом». Значит, еще в 1960-е, чтобы взвесить птичку, ее «добывали», пользуясь эвфемизмом зоологов-охотников (так и не читан мной по этой причине Брем: открыла на расстреле десятков ибисов и отложила навечно как морально устаревшего). Поминка перегружена преувеличенными сожалениями о судьбе ученого в несвободной стране. (Как Дольник мог не слышать об опытах Лоренца, если первые переводы австрийца в каталоге РНБ относятся к началу 50-х, а в 60-е монографии «без политики», как говорят очевидцы, уже обильно выписывались из-за бугра библиотеками АН?). Не хочется верить, что тривиальные обиды на эпоху восходят к самому Дольнику. Во-первых, «времена не выбирают» и в каждом полно средневековья (насмешил недавно выставленный из СССР в 1970-е Ю. Кублановский признанием, что на его вкус «одна Ксюша Собчак стоит всего советского агитпропа»). Во-вторых, Дольник представился типичным шестидесятником. Симпатична мне эта «бель эпок» большой культуры ХХв. с ее культом творческой личности, «парадом младенческих улыбок» и песнями Окуджавы. Лидер («я всегда был доминантным»), пассионарий с принципами (не вступал в партию, ощущая себя более ученым, чем администратором), открытый для дружбы, «мужского рукоделия», розыгрышей и пирушек-симпосиев, но сосредоточенный все же на научных идеях. (Было ли преобразование Косы в нац. парк его проектом? Если да, жалел ли об этом в «последнюю осень», когда по дюнам, где когда-то сам бродил с попугаем на плече и где завещал развеять свой прах, уже бегали толпы туристов?). Не чурался и литературы, как видно из его популярных статей и общения с литераторами-визитерами. Битов посвятил «доктору Д.» повесть «Птицы» - образное истолкование гуманитарием диалогов с биологом о родстве человека и птицы, равноценных обитателей воздушного океана. (Ремчуков недавно похвалил его в эфире за «описание жизни птиц» - давно он не заглядывал в любимого автора, который честно признавался, что в восьмой приезд на станцию «Фрингилла» ее дежурных зябликов еще не различал). Как Битов не разбирался в биологии, так Дольник трогательно упрощал литературу: смутно услышав о происхождении жанров по Аристотелю, обзывал вредную для животных (думаю, однако, «попрыгунье стрекозе» и после Крылова от человека меньше достается, чем трудяге муравью) басню «холопским, рабским жанром». (Повеселили меня и придирки Паевского к поэтам и певцу Погудину по поводу «канареечки» в отечественном бору). Древние не рекомендовали называть счастливым человека до его смерти. Дольник долго и тяжело болел. Несправедливо, но конец не отменяет счастливой жизни. Добротное научное имя, обязанное во многом статистике из организованных им ловушек Косы. Отличные этологические эссе для публики («Непослушное дитя биосферы») об общих для человека и животных программах поведения. С естественным преувеличением биологического компонента (что-то даже со скрипом вписываю свою коллекцию черепашек в древний инстинкт собирательства, «содержащий в себе стремление искать, различать, классифицировать, учиться»), но социальная психология в 1970-80-е г. вряд ли была убедительной. Ну а я-то я запишу его в свои поминальники и маргиналии как орнитолога новой эпохи, отложившего ружье, и возлюбившего птиц, если не паче себя самого, то почти наравне с собой…
Пара припозднившихся стрижей напомнила мне о намерении раскусить их франц. имечко martinet (> англ. martin и sand-martin). Понадеялась на Бюффона, и зря - его этимологии не волновали. В словарях martinet пояснен как «птица св. Мартина», но эта этимология явно вторична. Думаю, прежде чем стать «мартынком» (как наш зимородок, уменьшительный от мартына - чайки), франц. martinet [и mart(e)let > англ. martlet], были просто «мартовскими птичками», старофранцузскими (а то и галльскими?) названиями ласточки-стрижа: именно в марте первые ласточки прилетают на юг Европы. Общий корень для Мартина и птицы martinet, восходящий к имени бога Марса, которому был посвящен месяц март, упростил средневековую привязку martinet к дню св. Мартина – 13 апреля (по юлианскому календарю, с которым еще жила средневековая Европа), времени массового прилета ласточек и стрижей. Св. Мартин, надо понимать, папа римский Мартин I (более «французского» из св. Мартинов - Мартина Турского - мне к стрижам прикрепить не удалось), умер в 7 в., сосланный в Крым. Признан и в православии: 14 (27) апреля – Мартын (Лисогон). Другое «мартовское» франц. название стрижа martlet ушло в геральдику (рус. мартлет, мерлетта) - это безногая геральдическая «ласточка» (обычно на гербах неимущих младших сыновей, которым негде «приземлиться»). Окончательно в стрижа martinet превратился, конечно, в средневековом городе, став соседом человека. Плиний Старший (жил в I в., когда Рим был уже богат каменными постройками), описавший три вида ласточек, о роде «безногих» (apodes или cypseli) сообщал еще: «гнездятся в скалах». Стриж тысячелетиями оставался тенью (hirundinum species) любимой всеми ласточки-вестницы весны. Прилет ласточки в малоэтажной древности праздновали, ее хором воспевали поэты (особенно Прокну-касатку с «окровавленной» грудкой), а стрижа не отличали от береговушки. Зато в наши дни горожанин-стриж теснит ласточку в сердце человека. Пожив в стрижином дворе, помню радость майской встречи. (С тех же пор не люблю ворон: в дождливые дни они вцеплялись на моих глазах в высовывавшихся из-под карниза на разведку стрижей, а в июле караулили на крыше ударявшихся о провода слетков). Личный опыт как-то мешает до конца поверить в производство (Фасмер) слав. «стриж» от звукоподражательного корня: «стрекот» совы (греко-лат. str ix) или воробья (греч. struthos) древние славяне из своих лачужек могли расслышать, а вот визг поднебесных стрижей вряд ли. Впрочем, может, стрижи тогда и в южных лесах селились. По мне, все же нашему «стрижу» ближе корень «стричь»: серповидные крылья как мотивирующий признак номинации есть в его названиях разных эпох и стран: напр., древнегреч. drepanis (Tachymarptis melba?) имел основным значением «серп», сходно и современное латиноамериканское tajadera – название стрижа и режущего инструмента (ножовки).
Вчера с утра разбежались от воплей принятого на время отпуска дружеского попугаища. («Ах орлуша, орлуша, большая ты стерва». Как единственный «жаворонок» все утро пляшу перед ним, а птиц играет ирокезом и орет – орет! Сегодня показалось уже, что стон «сверни ему, шею, пожалуйста» долетел из нижней квартиры, но нет – из своего коридора). Я пошла «считать ворон» в ближайшем парке, на озеро которого весной корысти ради добавили лодок: «все к гребле!». Из-за них (или наглых озерных чаек?) не встретила нынче семейку малых крачек (речные - по окраинам) и нескольких поганочек, хотя чернетей, пожалуй, было побольше и впервые попалось на глаза семейство камышниц. К лысухам протопала на «дикое» озерцо в некошеной траве (с загорающими и мусором). На поход в эту «некультурную» зону вдохновило и случайно услышанное интервью редактора «Красной книги» Москвы (о последствиях окультуривания лесопарков). Поняла, нужно пользоваться моментом, ибо к плакатам с призывами не оставлять мусор (без приложения, однако, мусорных контейнеров) могут вскоре добавить гранитную крошку и прочую убийственную для озерной экосистемы красоту. (Думала, в Москве с природоохраной лучше, чем в провинции, но минорные интонации Б. Самойлова выдали многолетнее сиротство борцлв «за птичек», а уж рекомендации переубеждать добрым словом стригалей травы и вовсе тянули на пораженчество. Нда, «посмотришь с холодным вниманьем вокруг,/ какая параша, читатель и друг!», по выражению Кибирова, поэта и ценителя освоения парка - Битцы, наверное - в стихах вроде «На лоне природы/ Штук десять уродов…»). На озерце, практически в обнимку с омывающимися (вот не знаешь, кто в проигрыше – прикормленные или дикие птицы) кормились два запоздалых выводка лысух по 7-8 птенцов (а в парке больше 5 не помню). Обрадовались моим батонам и меткости броска также подросшие гоголята, благо пикирующих на них чаек здесь нет, да и крякв единицы. Центр местного птицепоселения - семья чомг с 4 птенцами. Глава ее, инспектируя озерцо, подплыл и к нам. Не обращая внимания на меня и полтора десятка моих хлебогрызов, стал прицельно угрожать клювищем единственной красношейной поганке с одиноким же птенцом. Внутриродовая, надо понимать, агрессия и защита кормовой территории. (Вот и дятлы, несмотря на мой двухнедельный отъезд, удержались на балконе: старые уже не ради подачек, а ради территории. Жалею, что не подкрасила одного – не различаю победителя, когда сталкиваются у кормушки). Чомг все же уплыл от поганок, смиренно маневрировавших среди травки.
Удивили еще в жару поющие зяблики. Милейшие все же птички.
В субботу, перегрев мозг над рефератом потомка, бессонничала. Когда зачахли авто и «так называемые новости» (умилительно мне самомнение мужчин, что, сопоставляя ложь центростремительную с ложью центробежной, они могут выпарить след Истории хотя бы в нынешней распре «углеводородной деспотии» и «трубопроводной демократии»), «включила», открыв окно на кухне, соловья (прилетел ровно ко дню Победы). Больше щелкал, чем пел (мне-то ближе мелодисты - черный дрозд и зяблик). Заглядывая в описания соловьиных колен, насчитала от 5 до 7. Обидела, наверное: ухо у меня медвежье. Под соловья листала «Ананасную воду для прекрасных дам» Пелевина, которую потомок творчески пришлепнул к своему социально-психологическому винегрету. Писатель не из моих и вторая половина сборника – вялый наполнитель, но таланта не отменишь. Продираясь сквозь технические фантазмы и отрезая позитивистской бритвой всю эзотерику, впечатлилась меткостью сатиры (злобной, с привкусом личной боли) и тем эффектом, который Кенжеев обозначил смутным выражением «играет слово» («дурак жестокий, над книжкой славною вздохну, свет погашу, и до утра не сумею вспомнить, где и как играло слово»). В контексте соловьиной ночи усомнилась в сближении (рефератном) Пелевина с Маяковским (по наводке заглавия «я лучше в баре б… буду подавать ананасную воду!»). Пелевин представился скорее постаревшим Лермонтовым. Бегство от «немытой России» – на Кавказ, в Ирландию, к буддистам, к соловьям – в наши дни стало комфортнее, хотя психологически вряд ли легче. С другой стороны, 300 лет верить в скорый расцвет Цветной Капусты и писать письма в спортлото – тоже не сахар… Без четверти пять к нам с соловьем уже присоединилась дятлица (чумазая! с 16-го дятлы кормят птенцов, а в прошлом году начали прихватывать им корм только 2-го июня), за ней потянулись дубоносы и снегири. Все - озабоченные, кончились их вальяжные посиделки на ветке.
Слетелись мои «дачники». Дятел, дубонос и снегирь привели по наследнику. Подозреваю, если поскрести ДНК других пернатых соседей, они тоже окажутся потомственными дворянами моего «уезда» (который на глазок представляю квадрантом с радиусом 1 -1,5 км). В наследовании гнездовой территории мне непонятны механизмы отбора «дофина», оседающего, пока отец в силе, «за забором» наследственного имения, и заменяющего одряхлевшего или погибшего отца. Наблюдая дятлов, заподозрила было, что за отцом следует менее самостоятельный сын. Но потом озадачило одно семейство поганок. Pater familias скользил по зерцалу вод с одним сытым и буквально прилипшим к его боку дитем, а рядом маленькая мама не просыхая ныряла, чтобы накормить трех остальных голодных птенцов. Какой из птенцов приватизировал папу-навигатора – первенец или энергичный прилипала? Не понять. У С. Хаютина и Л. Дмитриевой (1981) прочитала, что младшие родительскому невниманию успешно противопоставляют волю к жизни, больше двигаются в гнезде и лучше усваивают свои порции. Так что со временем уравниваются в весе и развитии. Дятел, нынче поздно вернувшийся (сторожила территорию с января его самка), почти сразу стал преследовать приведенного сына (тот постепенно научился обходить родителя огородами, за мамой же при встрече ухаживал). Дубоносы, крупный и мелкий, прилетев к апрелю, бок о бок кормились около недели, потом нагрянули их сородичи (в т.ч. три самки) и засвистела дубоносная война всех против всех. Не торопятся эти обжоры гнездиться и уже почти вытеснили с кормушки одиночные семейства снегиря и зеленушки. Нынешний зеленуш молод, может, наследник февральского старика, который (в сопровождении самки) несколько дней угасал на моем балконе?
Весенние птицы - какая красивая иллюстрация идеи вечного возвращения!
Наткнулась на древнерусский вариант «птичьего парламента» (Лопарев X. М. «Древнерусские сказания о птицах», 1896), любопытный орнитонимами, в основе не то украинскими, не то белорусскими (бусел, дрохва, хохотва и т.п.). Впечатление, что и переводчики 18-19 вв. их не вполне понимали: разговоры «птиц» на русский язык перевели, а названиями птиц затрудняться не стали. Смысл этого «Птичьего совета» хламен (следы разных редакций - от религиозно-назидательной до скоморошьей). Одни «птицы» проповедуют христианство (дрозд, по нынешним меркам антисемит, «мовит на жыды: для чего вы Христа мородовали»), другие (синица, сова) «мовят» скабрезные историйки, третьи – что-то невразумительное о своем птичьем (напр. баба: «Мы птахи великие всех бы птах малих позабивали», а янчук «Мы птахи малые…»). Пробовала сама угадывать птиц, но бездарно. Предположила, что «баба» - это филин (звукоподражательное вроде Bubo), а если верить сети, это - пеликан. «Трипутена» сопоставила с сорокапутом по созвучию, а это вроде бы голубь (горлица?), в «суседке» заподозрила вид ласточки, но в сети она упоминается как колдовская птица (надо понимать - из совиных). Часть названий ни в сети, ни в словарях 18-19 вв. не нашла – «баранок», «янчук», «куптя» и др. «Куптя» мне особенно понравилась, даже пыталась включить ее в свой оценочный лексикон («ах ты куптя этакий!»), но адресаты мне резонно посоветовали все-таки уточнить семантику и, если это название «ругательное», к ним не применять.
В юности любила походы на «птичку» - к попугаям, канарейкам, рисовкам (дикарей в грязноватых кутейках просто не различала). Но 10 лет назад, в будней пустоте наткнулась там на «птичью бомбу» - в клетке примерно 30х30х40 клубилось не менее 20 серых птичек. На дне голое красное просо. От потрясения даже сработал инсайт - чижи! Угрожающе покудахтав по адресу столь же невинной в чижеводстве продавщицы, выкупила 5 штук (по 80 руб., а волнистик стоил 400!), чтобы оставшиеся втиснулись на жердочки… Через год встретила вторую чижиную бомбу (видимо того же жлоба-птицелова) в соседнем с рынком зоомагазине. К ней уже была более готова: сбегала за фотоаппаратом, испортила угрозами настроение директрисе и таки изумила доносами пару чиновников. Особо ободранным чижом тоже обзавелась… Ныне на «птичку» хожу неохотно. Хотя отмечала сокращение продажи диких птиц, обычно щеглов, чижей, коноплянок и зеленушек (притом по цене, близкой к попугайчикам и амадинам , что почти исключает покупку дикарей в качестве детской игрушки). И когда уже стало казаться, что в этой сфере «идиоты в прошлом, в настоящем рост понимания», налетела на свою третью птичью бомбу. В одном из двух "диких" павильончиков рынка в прошлую субботу в клетке на 4-5 птиц билось не менее 30 щеглов и клестов. Как минимум сутки, так как зашли мы в 10.30, когда павильончик еще не открывался (в других женщины уже добросовестно почистили клетки экзотам и грызунам). Явившийся позже всех продавец этих дикарей (с характерным для друзей зеленого змия рельефом лица) хлопотать о рассадке-уборке своего концлагеря явно не спешил… Вчера проверила статус: непроданные и не погибшие от стресса остатки партии терзались в той же ставшей грязной до отвращения клетке. Сегодня сяду за vox populi: для начала тетушка взялась пройтись с бумажками и фото по природоохранным адресам. Во втором отделе с дикарями огорчили лазоревки и чечетки – нежные для случайного новичка птички. Но хотя бы сидели парочками в отдельных клеточках. Обратила еще внимание на дроздов (каменных, китайских соловьев и т.п.), прежде, кажется, редких на рынке. В сети читала о необходимости поддержать вымирающих птицеловов. А я - за вымирание этого цеха: лучше обойдусь амадинками вместо милых чижей.
Читая на сайте («Биографии орнитологов») об Эрике Бекштреме, вспомнила искандеровское «два-три везенья, там где не повезло, и я бы ничего не понял». Как прицельно судьба загоняла Бекштремов по творческим углам! «Где и как учился Э.А. Бекштрем препараторскому мастерству», загадка невелика, он–наследственный ветеринар. Ветеринаром был дед Эрика - Вильгельм-Василий, видимо, из финских шведов («Finnländer» по Amburger’у: не дожив до 40. умер или погиб в 1871). Усыновивший его сына Альберта (отца Эрика) в том же 1871 Густав Бекштрем (явно близкий родственник) - тоже из ветеринаров. Невезенье, как и естественнонаучный интерес, не обошли отца Эрика. Одаренный латинист из «бедных гениев», Альберт отбился от научного мейнстрима, погряз в недиссертабельных темах вроде дешифровки этрусских надписей или чтения медицинских папирусов. А к 35 годам неизлечимая болезнь вынудила его подать в отставку с даже со скромной должности в Петербургской VI гимназии (но не оставить научную работу, так что в отделе образования Рязани, где Эрик оказался в 1918, должны были работать педагоги, знавшие его фамилию по столичным журналам). Несмотря на поддержку родственников и подработки отца семья Эрика (старшего из трех детей), конечно, нуждалась. Охота и таксидермия могли быть не одним увлечением отставного ветеринара из Лужского (охотничьего) уезда, но и фамильной подработкой. Образование Эрика и его отца (он в 37 лет поступил на мед. факультет в Юрьеве) страдало от недофинансирования. Не имевший возможности оплачивать учебу, Альберт не закончил курса (хотя и резал трупы –явно не филологический опыт - под присмотром Бурденко, проверяя схемы иссечений из древних трактатов), а Эрик закончил лишь училище в Луге (на жизнь и гимназию в Петербурге средств у семьи явно не хватило). Возможно, уже сформировавшийся в «мечтателя безумного лесов» Эрик готовился к ветеринарному курсу в том же Юрьеве (реальное училище плюс экзамен по латыни давали такое право), но начавшаяся война смешала и эти карты- в 1916 обсуждалась эвакуация Юрьевского университета (через два года остановились на Воронеже, где отец Эрика и умер в 1919). Эрика судьба (отголоски процесса «краеведов" первой половины 1930-х гг.?) , стало быть, тоже замела не сразу, отведя , как и отцу, годы надежд и трудного творчества.
Зашла в парк подкормить своих мизераблей, окруженных сотнями уток (NB! в следующей жизни не селиться рядом с кряквами!). Из лысух за булкой подплыли лишь три оптимистки, прочие (20-30 in visu) смирились с утиной блокадой. Маневрируя и выжидая, все ж лысушек угостила – хлебом они не увлекаются, просто разнообразят меню 4-5 кусочками. (Читала, что черное оперение –признак горного происхождения вида; возможно, мои любимицы лысухи купались когда-то в горных озерах).3/4 лысухиного батона закономерно осели в шустрых кряквах. Второй батон – гусику. Кормить его не легче, чем лысух. Один ненасытный селезень приклеился к сироте как сиамский близнец, даже пастись предпочитает с гусем, а не с утками. Понял, умник, что гуся чаще угощают. После мороки с нерасторопными гусями-лысухами накормить пару селезней «инвалидов по крылу» - пустяк: старый вообще ловит в воздухе, как собака. Месяца три на озерце «собирается к югу» туча сизо-серебристых чаек. Несколько чаенышей освоили азы «альпийского нищенства». Угостила пару для собственного развлечения. От третьего батона отколупнулось еще поздним голубятам. А парк поднес мне новогодние подарки. Под кормушкой впервые увидела сойку-альбиноса ( опознала лишь в полете по голубоватым крыльями и противному голоску): голова, корпус, плечи – белые. Под корнями у другой кормушки тоже впервые заметила ласку (?) - маленькую и беззащитно белую (на фоне нынешней грязи). Если снег на наши тундры не падет, достанутся эти белоснежки, пожалуй, ястребам. Да и «ласточки апокалипсиса» ласку легко заклюют. А если снег падет, что будет щипать гусь, презирающий морковь и китайскую капусту? Шизофрения какая-то, а не честный моцион получается. Потому что зима отчасти.
Споткнулась снова о Ярославну, которая «зегзицею незнаема рано кычет: «Полече, – рече, - зегзицею по Дунаеви, омочу бебрян рукав в Каяле реце». У этой «зегзицы» - гапакса из «Слова о полку Игореве» - два толкования: филологическое «кукушка» (в переводах с 19 в.) и биологическое «чибис» (Н. Шарлемань 1948). Оба подкреплены лексически: древнерус. «зегула», «зогзуля», «зогзица» для кукушки, а для чибиса Шарлемань нашел на Черниговщине «зегичку» и «зигзичку». «Чирикательные» паронимы есть и в современной орнитонимии: «че-че-тка» - «че-че-вица», «чи-ж»- «чи-бис» (интересно, чем руководствовался 200 лет назад В. Жуковский, переводя «зегзицу» чечеткой?). Голос чибиса, как и кукушки, считается жалобным (по записи так не показалось, а живых чибисов вижу только из транспорта). Главные аргументы против кукушки (в песне обычный символ одинокой женщины) - зрительный образ «омочу бобровый рукав в реке Каяле», указывающий на околоводную птицу, и нетипичное (для поэта) знание птиц автором "Слова". В других эпосах летают только «птицы войны» - орлы и вОроны, а этот любитель соколиной охоты в крошечное «Слово» втиснул (к соколам и вранам черным и «бусовим») гусей, лебедей, чернетей, дятлов, гоголей, галок, сорок и проч. соколиную добычу (чибис в нее хорошо вписывается). Еще прибавлю особое колыхание тупых крыльев чибиса, напоминающее плескания широкого старинного рукава. Словом, я - за «чибиса». Но его не втиснуть в перевод. Муж. род («чибис») не подходит к Ярославне, а эффект синонима «пигалица» будет скорее комическим (кто знает такую птицу!). Так что в сухом остатке победа, пожалуй, за кукушкой. Или за чайкой - вот уж кто "кычет" жалостно. Глянув в справочник (не летают ли кукушки над реками), покраснела за свою давнюю интерпретацию названия к/ф «Полет над гнездом кукушки»: «сuckoo ' s nest», оказывается, никакая не метафора: американские кукушки сами деток кормят.
Заглянула пара экстремалов похвалиться дипломами о покорении Килиманджаро. Мои автоброды ухнули затем в туристские фантазии (с дерзкими планами утренней гимнастики с ближайшего понедельника), а мне вспомнился африканский сюжет, который «шебаркнул» по психике год назад, о парке Вирунга (http://www.geo.ru/ekologiya/pole-bitvy-virunga). Заглянула в сеть: не подстрелен ли и не сбежал ли в европейский кампус из своего экзотического ада Э. де Мерод? Жив –«ино еще побредем, попадья». Среди защитников животных активны сейчас два типа - спасатели и герои. Среди первых, мотивированных состраданием (накормить-приютить), больше женщин, собирательниц собак- кошек. Птицы в их поле зрения редко попадают, к тому же их нельзя приласкать, что важно для эмоционального контакта. Герои - более носители идеи сопротивления (ex officio или добровольно), если судить по объяснению своего стоицизма де Меродом («уехав, предам егерей-соратников») и слоганам типа «do or do not, there is no try». Этим уместнее защищать тигров и горилл: борец за права зябликов выглядит несолидно в чиновных и спонсорских кабинетах. Так что, если подумать, птицам остаются их надежные крылья и вуайеры - друзья «майских союзов». На «майский союз» наткнулась в циркулярах 1902 (инициатива по «защите птиц от истребления и вообще животных от жестокого обращения» распространялась из псковского Елизаветина). Почему-то объединять для воспитания «сострадательного отношения ко всем вообще безвредным животным» рекомендовалось (МНП) детей до 12 лет. Более впечатлительны или более склонны к разорению гнезд? А может, министерство смущал призрак либерализма в рядах старших гимназистов? Пока писала – на кормушке позавтракал молодой дубонос: 34 подсолнушка за один присест- за папу, маму и сестричку, которые его, сиротину, бросили.
В народной картине мира птица умом не блещет. Смышленая ворона и та - простофиля ( «попался, как ворона в суп», «бывали у вороны большие хоромы…»), причем безнадежная («ворона и за море летала, да вороной вернулась»). Родственник заглянул – всерьез возмущался глупостью дроздов, гнездящихся у дачной сараюшки: «Прошлое лето терпели их нападения, нынче разорили гнездо. И что? Устроили новое, с другой стороны! Где их инстинкт самосохранения? Еще и в благодарность сожрали всю черноплодку». [По поводу черноплодки вспомнилась прелесть из «Розанового сада» Тучкова: «Копал грядку. По вспаханному полю бегала птичка, собирала червяков и относила детям. Мало своей семьи, так еще и других кормить приходится. Взобрались всем миром на шею и едут»]. Среди филиппики наткнулся на номер «ГЕО» с фоторепортажем К. Нигге (вот это фото и меня пленило ): «Вот рыбалка – птица умная». Удивилась архаичному имени зимородка («рыбалка»- где выкопал?!) и самому знанию птицы (думала, по постерам в метро, но нет – где-то рыбачили рядом). Спросила, чем, зимородок умнее дрозда? - Объяснил: червяка найти -ума много не надо, а вот рыбу выловить... Даже кошатники смотрят на птиц свысока: «Глупенькие они, твои птички –снисходительно оценивает подружка мою полдюжинку. – «Это как взглянуть, – упираюсь я – вот слабо твоей кошке по солнцу и магнитным полям до родной Африки добежать? – Ну не безголовая же моя кошка, чтобы в Африку каждые полгода мотаться»… и т.п. Да чего там, сама вчера обзывала свою полдюжинку (не желающую есть никакие фрукты) «идиотиками» и тыкала им в клюв дятлом в окне (скромно клевал витаминное яблоко на дереве).
Заехала с дачи тетушка- благодетельница (среди ее даров три литра семян одуванца для моих птиц!). За чаем с напускной небрежностью спросила снотворного – усыпить однокрылого грача, прибившегося к даче. Я сама сторонница эвтаназии, но после детства ограничиваюсь тасканием в дом лишь перспективной для выпуска живности. Хотя, когда «это я, твой брат пернатый, на погибели женатый» приходит к порогу, как отвернешься, зная об ожидающих крупную птицу неделях стрессов и мучений перед концом? Нашла требуемое, скукожившись духом о птице и тетушке - решение всегда тяжелое. (Запомнился когда-то пассаж из письма Чехова - врача, не слабонервного гуманитария, сопровождавшего на охоте гостя –тот подстрелил вальдшнепа: «Я поднял его: длинный нос, большие черные глаза и прекрасная одежа. Смотрит с удивлением. Что с ним делать? Левитан морщится, закрывает глаза и просит с дрожью в голосе: «Голубчик, ударь его головкой по ложу...» Я говорю: не могу. Он продолжает нервно пожимать плечами, вздрагивать головой и просить. А вальдшнеп продолжает смотреть с удивлением. Пришлось послушаться Левитана и убить его. Одним красивым, влюбленным созданием стало меньше, а два дурака вернулись домой и сели ужинать»). Задумалась после тетушки об особом отношении у нас, северян, к грачам – вестникам весны. Хорошо об этом в недавнем рассказе В. Ремизова «Один старик, кот да пес» ( http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2013/2/r2.html ) - старик в заброшенной деревне перед смертью подхватывается варить остатки продовольствия февральским мерзнущим грачам. Глянула в лат. имя птицы: из видового прилагательного frugilegus «собиратель плодов» уже ясно, что греки-римляне грачей не особо замечали. Для верности ткнулась еще в наследственный раритет- глоссарий Томпсона: точно, зимующие в Греции –Италии грачи спец. имени у древних не обрели (числились среди «ворон») – весну туда в марте приносят ласточки... Поинтересовалась у своего семейства, не замечали ли они особого благородства в вышагивающих по газонам антрацитовых грачах. «Чистые графья, - глумливо ответили мне - практически реинкарнация испанских грандов».
Проснулась по Фицджеральду в три («в ночных потемках человеческой души всегда три часа утра»), по его же рецепту попробовала посчитать. Не помню, что считал он (костюмы, кажется, или женщин), а я начала с фильмов последнего десятилетия. Кроме «Дня радио» и кибировского стиха («Как Россией они правят/ …И как фильмы они ставят, / Никогда мне не говори») ничего сразу и не вспомнилось. Перешла к птицам, виденным и опознанным в природе. Набралось под 70 видов. Подумалось, будь у меня определитель «для чайников», могла бы, не сходя с парковых дорожек, довести счет до 90. Определители-то у меня есть, но все «каки-то не таки». Подаренный недавно атлас (под ред М. Калякина) «Птицы Европейской части России» листаю больше «с эстетической точки зрения»: для вадемекума- громоздкий и птицы выбраны с прицелом на странников-бердвотчеров (впрочем, может, в каких-то парках гагары- зимородки на нос и садятся) , а не рядового горожанина. Прикинула «определитель моей мечты» – портативный, с «районированным» списком около 100 распространенных видов (для нашего парка называют всего 58, ну плюс залетные), с краткими указаниями (название, отряд, места кормления, оседлый-мигрант-залетный, возможно, указание дифференцирующего признака (приметила тут необычную чернокрылую чайку на воде, и лишь дойдя до своих атласов, выяснила, что нужно было еще цветом ее лап поинтересоваться, чтобы отличить клушу от морской чайки). Это ночью. А днем - чудо! Случайно зайдя в книжный магазинчик, впервые встретила прелестный «Краткий карманный определитель » по себе - К.Б. Митителло. «Птицы" (М., 2013). С отличными фотографиями, минимумом сведений, даже с резиночкой (что значит женская предусмотрительность!). И недорогой, забрала все три, что были, для подарков. Один у него недостаток – алфавитный порядок: птичка может и не дождаться, пока я пролистаю 250 страниц. Структура Беме (по размеру птицы – «крупнее гуся», «величиной с гуся», «величиной с курицу» и т.п.) все ж удобнее – я бы еще и поля таких разделов разным колером отметила.
С июня подкармливала пшеном-хлопьями воробьят (утешаясь заходерзостью «Никто не любит вошек,/ а мне их жалко, бедных крошек»). Отчасти вынужденно, т.к. их родители срочно освоили бег по стене за дятловым маслом (и с дятловых клювов склевывали излишки), приватизировали кормушку с чищенными семечками - даже дубоноса вынимали непрерывным тыком (жуя на ходу, вываливался за серым нахалом, а тот через голову в кормушку – «мне на минуточку!»). Из воробьиных этимологий все-таки самая меткая – народная «вора-бей»: что-то есть блатное даже в его походочке: двигается к чужой «тарелке» вертлява, пригнувшись и поглядывая по сторонам. Много за два месяца было махато мной воришкам через окно, опускалась я и до экстремистского лексикона, коим домочады общаются с родичами воробьев –амадинами («грязными ушлепками», пачкающими мониторы и таскающими со столов ценные бумажки для своего долгостроя в фикусе). Но воробьята трогательны (особенно наши, полевые), а взрослые хлопотуны забавны (в умеренных количествах). Досталось им от нас по самые гены (на кормушке не отрывают взгляд от окна - не снегири какие-нибудь, чтобы в небо смотреть). Ели их не только во времена летописной княгини Ольги, но еще в 19в. (читала в одной статье и о культовом сожжении воробьев как символов врага в Поволжье). Подозреваю также, что пресловутые «соловьиные язычки» готовились для римских обжор в основном из воробьев (нестайных «соловьев» =певчих птиц в кухонных количествах заготовить все же проблематично).
Для паровоза купила роман средней руки и редкой темы – о защите животных (Груэн С. «Дом обезьян». М., 2013). Прочтя и пошарив в сети, решила, что сюжетной искрой для него послужила акция 2007 в Лос-Анджелесе, когда активисты Фронта освобождения животных (в книге – «Лига Освобождения Земли») установили зажигательную бомбу в доме исследователя приматов. В романном хэппи-энде исследовательница Исабель объединяется с взорвавшими ее веганами для спасения своих обезьян и по отвращению к обществу остервенелого потребления (ее «говорящих» подопечных испуганное университетское начальство продало для реалити-шоу «дом обезьян»).
Поинтересовалась у племени младого, не слышно ли о таком движении в его среде (о единичных выпусках из вивариев и звероферм что-то читала; вспомнился и рассказ одной дамы о черно-белом пушном зверьке в парке, который я сочла галлюцинацией). В ответ изумленно выслушала рассуждения о жестокости подобных акций, словно речь шла о выпуске обласканных домашних любимцев, а не животных, обреченных на смерть, часто мучительную.
Глобальное обсуждение этики отношений с братьями меньшими общество еще не скоро может себе позволить, пока это вопрос личного выбора. Молодой Лоренц, помнится, не смог заставить себя убивать крысят (напоминали детей) и, скормив змеям менее трогательных мышей, предпочел отказаться от подработки. Читала где-то и интервью М. Галиной (автора «Малой Глуши») с рассказом о ее коллеге-биологе, который, покончив с профессиональными экспериментами, открыл для замаливания грехов кошачий приют.
Стих Исидора Севильского «Nómina sí nescís, perit ét cognítio rérum» («если не знаешь именований, исчезает и понимание явлений») не помню кто перефразировал в том смысле, что оказавшийся впервые на Марсе человек ничего бы там не увидел, не умея назвать новые для него объекты. Это – опыт и моего невежества (звезда NN, травка NN , жук NN). Завидую помнящим, вроде А. Чудакова, чью предметную ностальгию «Ложится мгла на старые ступени» дочитала с нежностью, хотя зачем мне частности лошадиной масти или доморощенного изготовления щетки. Память на орнитонимы избирательна. Мои июньские гости редко запоминают лысух у берега, но с первого раза - удаленных поганок (красношейных). Может, дело в несправедливом «охотничьем» имени поганок (ну и хорошо, что не вкусные)? Науч. композит анатомичен, но неудобопереводим (рodiceps <podic-is «анус» + pes «нога» = «с ногами не из того места»). Скудны их парковые потомства (обычно 1-2 птенца). Подозревала в злодействе ондатр и царствующую на полукилометровом озерце пару серебристых чаек, но очевидец тут доложил о покушении на поганчика обычной озерной. Птенца она тут выронила живым (тяжеловат), но в первый-то день – стоит маме только нырнуть…
Подлетающие из рощи к дому птенцы, похоже, аутсайдеры помета. Навели на сию мысль воробьишки, которых папа по-соседски подтащил к моей кормушке (в июне кладу пшено – иначе витальный воробьиный народец сметет все насекомоядные угощения). Через неделю первый из квартета освоил впрыг в кормушку, два воробушка последовали его примеру через пару дней. А вот четвертый (последыш) еще дня три цепляться за папашу, не в силах запомнить вход к корму или труся. Дней 5 назад первый дятел подкинул сынка. Птен регулярно верещал на дереве в ожидании родителя (самому до припрятанной от воробьев подкормки не дотянуться), но сегодня после завтрака рванул за папой в рощу. Зато подселился хилый сынок второго дятла. Как долетел, недотыкомка серая, не пойму: слабенький (мелочь по нему к маслу ходит), спит один весь день, вызывая сочувствие у моих фамилиариев. Добавила сироте в маслобулку яйца, но вялость смущает. Все прошлогодние и нынешние дятловы последыши - мальчики. Девочки, похоже, старательнее в науке жизни. Недавно дубонос привел к дому своих: его дочка, как и редкие у дома дятлы-барышни, рассеянно витала по веткам, а вот сынок дулся, как удав, от жадности и все гонял родителя за очередной порцией.
Со второго просмотра «Меланхолия» Ларса фон Триера даже понравилась- минимализмом, выстроенной катастрофой и давно исчезнувшим из отеч. кино «интеллигентными» лицами (скорбно было слушать в мае о брате-убивце Балабанова как «герое нашего времени» - Тарантино на своих уродов с пистолетами смотрел хотя бы иронически). Отметила ad hoc, что моя меланхолия становится все менее антропоцентричной («верти не верти, а надо умерти») - стала огорчать перспектива гибели всего, что зеленеет, шелестит, порхает. (Как-то в радиопрограмме М. Веллера сквозь строй пикейных жилетов протиснулась такая ж маргиналка с тревогой о белых медведях в эпоху глобального потепления. Ведущий изумился: «Вы всерьез?», а я в том не усомнилась)… На наш век красоты все же хватит. День за писаниной носом к балконным нахлебникам: «сизый голубь, и дрозд, и малютка-щегол / покидают зелёный престол./ и летят, словно капли, в сиянии дня,/ неотрывно смотря на меня». Все кормят птенцов, даже дятлица (прошлогодняя мой фастфуд детям не носила, может их было мало). Только с дубоносом (в мае назван домашним жюри «красавцОм сезона») неясно: оба самца шустрят, а самки уже недели три не видела. Остается надеяться, что дубонос - идеальный кормилец. Заметила, что пока самка не освоила кормушку, выносил ей зернышки в клюве, а когда освоила – пропускал в кормушку первой и терпеливо ждал, пока она насытится. Прочие самцы галантностью не обременены. Дятлица вообще улепетывает на дерево при первом крике даже «своего» дятла.
Почти лето. Нахлебники редеют на глазах. Через неделю можно «всех вон!» с кормушки. Рада и за себя: еженедельные заботы о семечках, спредах и батонах сорта «утиная радость» к весне утомляют. Молодых дятлов собралось к марту 5 штук (самка одна!), усекновение ужина с середины апреля не одобрили (принялись даже лазоревскую масленку осваивать), но сейчас и сами «теряют аппетит». «Лучше поздно, чем никогда» встретила кормушку для толстоклювов (две пары зеленушек и одна дубоносов): высокие порожки, жердочка внутри не располагают к порханию и компрометирующему (меня) плеванию шелухи под балкон. Удобно вытряхивать, открутив банку от крышки. Выпущен при +12 мартовский голубенок. Вопреки безответственностям («выпускай в стаю, как щенка в воду!») отправила с балкона. В первый день не улетел, хотя на крышу несколько раз поднимался; под вечер был отловлен на балконе. На второй день осмелился улететь. Кормящимся на балконе (его ждало пшено на полу) заметила лишь через 8 дней. Поев, явно «все вспомнил», пытался даже влететь в окно (на свой шкаф?), теперь заглядывает ежедневно. Не простужен, не смертельно голоден и уже ориентируется. Приживется.
С недоумением заглянула в статейку Кайгородова «Дети и птицы» («Рус. школа» 1891, №4), призванную пропагандировать содержание (и ловлю) птиц детьми. Советует он покупать птиц местных («не канареек и других иностранных») и не «держать слишком долго» (осенью завести, весной выпустить, чтобы «пропустить через комнаты» побольше разных), при этом покупать птиц «обсидевшихся» («свежие» бьются, часто «хиреют и пропадают», что убыточно для кошелька и детского сознания)! В простодушные представления автора («пропустившего через комнаты более 100 видов»), что такие птицы славно заживут после выпуска в природе и что нежелание иной птицы улетать - доказательство ее любви к неволе (а не страх долгосидельца перед забытым пространством!), не поверилось. Что для охотника отдельная птичка! Но массовый любитель той поры, думаю, искренне верил в благодеяние весеннего выпуска. 100 лет спустя мне страшновато читать про соловьев в дымных трактирах, а мозг потрескивает в рассуждении, как лучше адаптировать к улице никчемного голубенка, подобранного в морозы. Еще лет через 100, когда выживут, наверное, одни синантропы, их, думаю, научатся раскрашивать в цвета радуги (по вкусу и моде) и успешно «приживлять» в лоджиях со свободным выгулом.
Листая «Отеч. записки» за 1856, удивилась пространному отклику на книжечку «Птица» («L’oiseau») франц. историка Ж. Мишле. Почему-то казалось, что Россия платоническим (не охотничьим) птицелюбием увлекалась с конца 19в., а до того дилетанты-биологи интересовались лишь ботаникой. «Птица» –объяснение в любви «прямым порождениям воздуха и света». Мишле что-то почитал по биологии («птица существо электрическое по преимуществу, птица предвидит, знает наперед феномены на земле и в небе»), похвалил «огромную работу» птиц по очищению земли от «животной нечистоты» («если бы эта работа хоть на один день прекратилась, человек исчез бы с лица земли»). Но особенно трогает его романтическое братание с птицей, т.к. «только человек и птица имеют язык» («слово мира говорится человеком и птицей») и «птица всегда ищет общества человека, который платит злом за доверие» («но птица знает, каким он будет со временем, когда вырвется из закоснелого варварства»). Книжку у нас даже перевели (в 1878, т.е. после смерти автора, крепко костерившего «русских недоевропейцев» за подавление Польского восстания 1863).
Любовь к ястребам, наверное, из области гендерной психологии. Со времен фараонов они символизировали для мужчин силу и статусную недосягаемость, легко вписались в древние гербы и поэмы. Соколиная охота как атрибут княжеской жизни еще добавила птицам демонстративной привлекательности. И вот – врывается нынешнее великовозрастное чадо (вполне равнодушное к птичкам) с горячим предложением приютить в квартире соколика (кто-то мечтает избавиться). Привела 10 увесистых доводов против (начиная с нежелания кормить кого бы то ни было живыми мышками и цыплятами, а также своими свободно гуляющими амадинrами), потом просто сказала «ни-и-зя» и долго слушала ропот, вплоть до обещаний собственноручно (!) соорудить вольер. Впрочем, и сама на днях пожалела из окна перепелятника (?), бездарно охотившегося за синичкой. Оба минут 20 прыгали по ветвистой старой яблоне: синичка от ястреба, он неловко за ней. И было непонятно, то ли опытная синица не боится вялого (старого?) хищника, то ли понимает, что в полете она уязвимее.
Мое знакомство с серым гусем: в парковую «лужу» рухнула откуда-то неурочная пара. Удивило и огорчило (рядом с пешеходной дорожкой) спокойствие этих птиц, явно диких (во вторник на булку еще не реагировали, сегодня уже ели, но с достоинством). Возвратившись домой, нашла умершим соседского волнистика (пришлось взять обреченного с глаз оплакивающей десятилетней «хозяйки»). Дня за четыре до смерти, заглянув вечером в их угол, отметила необычность поведения самки (молодой еще): она была буквально впечатана в прутья (стоя на одной лапе) прижавшимся к ее животу старичком. И сносила это неудобство два дня! А вчера уже прогоняла. И вспомнилась мне тигрица, съедающая хиреющего детеныша, из книжки Лоренца. По каким-то параметрам (температуре, неподвижности) эта попугайчиха, видимо, тоже вчера поняла, что «птенец» нежизнеспособен и инстинктивно отвернулась от смерти.
Наш воробей мне всегда казался воришкой не только злаков, но и литературной славы. Что это за «распрекрасны воробьи»! Да и в знаменитый загробный пейзаж Ходасевича («за огненной рекой, где с воробьем Катулл и с ласточкой Державин») не по чину влетел серый плебей из миниатюр о ласковом passer возлюбленной Катулла: птиц прыгал на коленях хозяйки, щипал ее за палец, чирикал (pipiabat), а потом умер, ею оплаканный (эти стихи за 19в. перевели сотни переводчиков и тыщи гимназистов). Переводческий буквализм «воробей» (хотя еще в словаре Даля воробей- fringilla), думалось, заменил кого-нибудь певчего, вроде щегла: не живут воробьи в доме и не приручаются, да и puella Катулла могла позволить себе птичку подороже. Но вот после чтения историй с mybirds подумалось, что умерший 2000 лет тому passer вполне мог быть и воробьем, только не взрослым «ученым», а птенцом, которого красотка подобрала и неумело пыталась выходить. Все стало на свои места [ну и припомнился герменевтический анекдот - «ученые разгадали, наконец, улыбку Моны Лизы: выдвинута гипотеза, что она была просто дурой»].
В декабре, придушив лень, искала у букинистов несколько спецкниг. За компанию подарила себе определитель Зауэра (разобраться с обильными ныне зимними чайками - могильщиками обильных крякв, должно быть) и «Школу юннатов» Онегова (из благодарности за давнее впечатление). Под остроты ближних листаю зрелым глазом Онегова и жалею, что детский научпоп сбит макулатурным валом. Зря говорят, что профессор, не способный объяснить ребенку суть своих занятий, - шарлатан. Это особый талант: журналисту о науке хорошо не написать из-за дефицита спец. знаний, а среди ученых - литераторов немного. Для отчетов вполне хватает статей статеишен и доклад докладычей... И потом, если новый Лоренц сочинит сейчас хорошую книгу для публики, мне уже не разглядеть ее среди тонн компиляций. Кто-то умно сказал: напиши Булгаков «Мастера и Маргариту» в наши дни, этого романа, изданного тысячным тиражом, никто бы даже не заметил. Еще актуальнее это для научпопа.
"Бессонные" синицы. В ноябре первые являлись на освещенный фонарем балкон в 4.30, сейчас около 7. В наивные лета я подозревала их в мудрости- напитаться досыта без суеты. Сейчас знаю, рядом с постоянной кормушкой ночуют «старушки». В прикрытом ковриком садке прячу им спец. завтрак – чищенный подсолнух, масло, булку (расклевывать на морозе семечки или сало доходягам тяжело). Вот, перекусив, первая спокойно (экономя утекающие силы) глядит на меня сквозь стекло. Я на нее: не дотянуть сестрице до нового года. Какая это ее зима - вторая, третья? А вдруг первая - ведь 70% синиц погибают в первый год.
Ad marginem: существуй библейский бог, он бы так же сочувственно смотрел на меня через небесное стекло, различая в моей крови биченосцев смерти, мне пока что неведомых.
[перечитывая И.Во] В «Сенсации» герой из чахлого поместьица пописывает фенологические заметки в лондонскую газету. Его лихая сестрица, пробегая как-то мимо готовой к отправке рукописи о барсуках, переправила в тексте всюду «барсука» на «сойку». Вскоре автор, леденея, читал этот бред в газете, плюс пара писем читателей, интересующихся, где это он видел соек, зимующих в норах или травлю соек терьерами. В предчувствии увольнения бедняга репетировал речь («Да, я утверждаю, что сойки зимой впадают в спячку!») и зря - ни редакция, ни публика ляпа не заметила. Что ж, думала я, ведь еще во времена Андерсена («Дюймовочка») верили, что ласточки зимуют в норах и чуть ли не на дне озер… А на днях удивленно прочла про американских козодоев, впадающих в спячку на три месяца. И где они жир для того накапливают…
[Читая П. Васенко] Васенко вспоминает о встрече в каком-то послереволюционном году с Мензбиром. Маститый и весьма немолодой биолог удивил молодого историка мечтой о месте дворника, «чтобы написать книгу». Положим на 90% это - красное словцо, но за ним, как кажется, есть прививка полевой практики - хождения в народ и некоторой физической закалки. Академические гуманитарии той поры тихо вымирали в квартирах от голода и холода, но спасительного дауншифтинга стеснялись (или не находили ?). Посмотрела биографию Мензбира - еще пожил и книг написал…
[Проходя мимо ] Среди рекламищ «купи! купи! купи!», адресованных базовым инстинктам, вдруг удивил этот - редкий для «развивающейся» страны. Можно, пожалуй, и гусарам – одиночкам делать что-то скромненькое в таком роде (для своих парков). Например, плакатик к маю с птенцом в траве и приглашением собачникам посмотреть ему в глаза. На моей совести есть такой «птенчик Брэдбери»: в скверике однажды тупо не поняла беспокойства трясогузки-родителя, пока мой собакевич не прыгнул в траву охотничьим скоком.
[Читая биографию Л. Мея] Увлечение птицами может быть одной из форм эскапизма. В квартире поэта-выпивохи Мея стояли елки (!), по которым порхали птицы (не закрывал клеток). Первым же известным (мне) в этой серии был, возможно, грек Аристофан. Сюжет его «Птиц» (пара граждан, уставших от постдемократического майдана 2500- летней давности, бегут в царство птиц и мобилизуют пернатых для защиты от демагогов, астрологов и иной шелупони) мог придумать в принципе человек, равнодушный к птицам, а вот втиснуть в пьесу названия нескольких сотен птиц – вряд ли. Похоже, переболев политикой, он к старости спасался от несовершенств общества птицами. Вот и антигерой дня Д. Виноградов, обезумевший от триумфа потребления, вроде интересовался защитой птиц. Да не зацепился за нее, как видно из эпилога…
